Откровенно сказать, я приношу человеку счастье и получаю десять рублей за работу. А то другой говорит: "Соловейчик, найди мне девочку, чтобы была такая и такая, - и выглядела прилично, и не обокрала бы, умела себя в театре держать. Разве легко? У меня было своё заведение, лавочка в порту, я торговал табаком и думал' что бог даст мне спокойную смерть. Но что бог! Ему есть важнее дела, чем эти евреи, - бог волнуется за большевиков, что ему подрывают авторитет, что ему делают конкуренцию. Бог умер для таких, как мы. Мы живём, извините, прямо в нужнике, жена ослепла, и плачет, и плачет, - у нас деникинцы убили мальчика. Он был один, он был первенец. Нельзя сказать, что просто убили - они раздели его на Садовой и били шамполами. Потом он три дня лежал на кровати, ничего не говорил и умер. Доктор говорит: "Он задавился кровью, кровь набралась в лёгкие, они отбили ему лёгкие шомполами".Мальчик умер. За что, я спрашиваю всех! Одна забота, чтобы жила жена, она мне родила этого мальчика. Она мучилась со мною всю эту проклятую жизнь. Куда ей пойти, если я не зароботаю рубль в день?Тогда я пошёл к офицерам и говорил:" Господа офицеры, у вас есть свой бог и своя совесть, - за что вы убили моего мальчика?" -"Вышла небольшая ошибка", - сказал один, он был в лайковых перчатках. "Какая ошибка?" спрашиваю я. " А ошиька та, что он ещё не был большевиком, но очень свободно мог им быть. Иди, говорит, жалуйся Нахамкесу. Мы мёртвых не воскрешаем. Чего ты пришёл?" Соловейчик прижал к глазам рукав рыжего пальто." Иди, говорит. Чего ты пришёл? Чего ты пришёл?" - "Господин офицер, сказал я ему. - Счастливая ваша мать, что имеет такого замечательного сына." А сын, мальчик мой, разве это собака? Я спрашиваю всех. Разве на смерть мы его растили? Когда он кашлял коклюшем, я потел от страха, думал - он задавится мокротой, я считал каждый волос на его голове, мальчик мой...Соловейчик заплакал. Вошла Добэ.- Не плачьте, старик, - сказала она басом. - Может, ему теперь лучше, чем здесь, на земле. Просите у бога смерти. Чем так мучиться, лучше скоропостижно умереть. Как жить, когда у человека вынули сердце." - Что бог, бог! - закричал Соловейчик. - Что вы пристаёте ко мне со своим богом! Где он был, когда били шомполами моего мальчика и Афанасий прибежал на двор и крикнул:"Соловейчик, Витю вашего убивают!" Зачем он, этот ваш замечательный бог, позволил ему в тот день выйти на улицу? У бога одна забота, - он спит и думает о вашем счастье, евреи. Только и вы, Добэ, всё живёте, я вижу, на помойке и счастье увидите, как свою задницу, извините меня. Кому бог продал ваше счастье и за какую цену. Чего он не сжёг огнём тех негодяев? А они, эти добрые женщины, бегают по дворам и рассказывают о боге. Тьфу!Соловейчик плюнул.- Уймись, старик! - закричала Добэ и отшатнулась. - Чего ты зовёшь несчастье на свою голову и на мой дом! Замолчи, старик!- Я уже молчу, Добэ. Простите меня, вы хорошая женщина. Но как я могу спокойно разговаривать с людьми?Добэ подняла с пола его шляпу, надела ему на голову, похлопала по спине.- Ну как-нибудь мы доживём.- Доживём, - скорбно согласился Соловейчик. - А теперь я пойду.Он назначил Батурину встречу в пивной "Мамаша", куда он должен был привести двух девиц, и ушёл, вытирая глаза коричневым клетчатым платком.Батурин пошёл бродить по городу, вышел к реке. Скрежетал разводной мост, и жёлтая вода мыла красные днища пароходов. Насупленный день враждебно смотрел на город из-за Дона, откуда дул ветер. Во взгляде этого дня была холодная скука.Хотелось вечера, когда изгнанные краски - чёрная и золотая - ночь и огни - вернуться на землю. И вечер пришёл. Он вяло протащился по улицам и переулкам, зажигая скупые огни. С первыми фонарями на Дону, прокашлявшись, прогудел морской пароход.