Я начинаю понимать его.
– Иностранное подданство принять хотите? Так, что ли?
– Вот, вот! Про это самое!
– Не знаю, Гурий, теперь как, а до войны, кажется, можно было. Нужно было заплатить сколько-то или жениться на иностранке.
– Даже жениться? Ах, чтоб те лопнуть на этом месте! Ничего не выйдет. Я восьмой год в законном браке состою, наследников уж троих имею. А я думал, это просто. Подал заявление, и готово.
Помолчав немного, он философски, не торопясь, рассуждает:
– Да и то сказать, нельзя иначе-то. Ежели разрешить нашему брату беспрепятственно переходить в иностранное подданство, все перейдут. Русские в аглицкое, а французы – в русское. Чехарда получится. Тогда ни в одном государстве и армии не соберешь.
И, закручивая из газетной бумаги цигарку, игриво заканчивает свою мысль:
– А курьезно будет, в сам деле, Андреич. У государя вся земля заселена народом. Населения кишмя кишит, а подданных нету. Все как есть иностранцы.
Мне эта перспектива тоже кажется забавной. Я шутя говорю Феоктистову:
– Ну, что ж, попробуем после войны, коли живы останемся, жениться на иностранках и перейти в «иностранную веру».
Он тяжело вздыхает:
– Где уж мне? Нос у меня конопатый. Какая иностранка за такого пойдет. Да, может быть, до другой войны я и не доживу, а в мирное время и под своим царем с грехом пополам жить можно. Дотяну уж как-нибудь.
По мерзлой земле хода сообщения гулко громыхают тяжелые шаги.
Тихие переклики людей тревожат синеватую мглу окопных тупиков и закоулков.
Феоктистов снимает с винтовки штык, одевает его острием вниз и, покашливая, говорит мне:
– Смена идет. Пойдемте-ка в землянку. Ноги застыли. Эх, горяченького бы теперь поесть чего-нибудь.
– Не худо бы, – соглашаюсь я. – Но оба мы отлично знаем, что это химера. Горяченького ничего нет.
* * *Только что получили статью Горького: «Письма к читателю».
Есть замечательные строки против войны, против военного угара, против патриотического хвастовства нынешних Маниловых.
«С того дня, как нас лишили водки, мы начали опьяняться словами. Любовь к слову, громкому, красному, всегда свойственна россиянам, но никогда еще словоблудие не разливалось по Руси столь широким потоком, как разливалось оно в начале войны. Хвастовство русской мощью, «бескорыстием» русской души и прочими качествами, присущими исключительно нам, хвастовство в стихах и прозе оглушало словно московский медный звон…
И как всегда в моменты катастрофы громче всех кричали жулики»…
Это не в бровь, а прямо в оба глаза.
Горького не купишь ни за чечевичную похлебку, ни за миллионы. Он всегда останется Буревестником. Царские прислужники не ошиблись, когда забаррикадировали перед ним путь в академики. Ну, что ж!.. Будущее человечество все равно поставит Горького выше многих нынешних «академиков».
* * *Подпоручик Лебеда, попыхивая короткой трубкой, спокойно рассказывает мне:
– Надоело, понимаете ли, сидеть в окопах. Сил больше нет, любви к Отечеству нет, ненависти к немцу нет – ничего нет. Пустота! Скука страшная. Недавно ездил в командировку в Ровно. Три ночи провел в самом дешевом, в самом грязном публичном доме, брал самых паскудных девок, чтобы заразиться сифилисом и уехать в околодок, отдохнуть хоть несколько месяцев.
– Каковы результаты?
– Ничего пока не видно. Каждый день себя осматриваю… и ни пятнышка. Не везет мне ни в карты, ни на баб и даже на сифилис не везет.
Он вздыхает.
– В следующий раз поеду, – говорит он после короткого молчания. – Прямо буду искать проститутку, которая в первом периоде болезни. Втрое заплачу, а достану. Силы воли у меня хватит: раз что решил – баста! Добьюсь…
– Вы бы лучше себя из револьвера слегка царапнули, коли так твердо решили, – советую я.
– Это не подходит. Я все обдумал. Легко ранишь – месяц продержат в дивизионном госпитале – и пожалте обратно в строй. Да и небезопасно это. Под суд за самострел отдавать начали, теперь строго. А насчет сифона никто не сообразит… За это каторги не дадут и не разжалуют…
– Но вы подумайте о последствиях. Не так-то легко вылечить. Под старость у вас может провалиться нос, паралич нервной системы, паралич мозга…
– Чепуха, вольнопер! Нео-сальварсан. Теперь сифилис неопаснее насморка…
Сказал и смотрит на меня дикими загадочными глазами, неестественно громко хохочет.
– Что вытаращил зенки, вольнопер? Удивительно, да? Ха-ха-ха-ха!..
Меня коробит.
Чувствую, краска заливает лицо.
Играя глазами, он говорит мне насмешливо:
– Ничего, не краснейте, пожалуйста, вы ведь не институтка из Смольного. Подождите, повоюем еще года два – дойдем и не до таких премудростей.
* * *– Вы говорите по-английски? – спрашивает меня адъютант батальонного командира.
– Так точно.
– К нам приехал полковник английской службы. Даем вечер. Многие офицеры полка не владеют английским языком. Вы приглашаетесь в качестве переводчика… на всякий случай. В восемь часов будьте в штабе полка.
– Слушаюсь, – говорю я, прикладывая руку к фуражке.
Все офицеры явились разодетыми, как на великосветский раут. В зале царила английская чопорность.
Дам похватало. И какой же вечер без дам? Командир полка собрал со всего участка сестер милосердия. Говорят, даже «занял» всех хорошеньких у соседнего полка. Сестры, как могли, исполняли «обязанности» дам.
Подвыпившие офицеры напропалую ухаживали за сестрами и все время благодаря этому сбивались с английского тона.
Расторопные адъютанты экспромтом организовали «вечер английской поэзии и музыки».
Один из членов свиты английского полковника сел за рояль и мастерски исполнил какой-то шедевр модного английского композитора.
Завитый и припудренный адъютант полка с новеньким «Владимиром» на груди декламировал Шекспира на чистейшем английском языке.
Сестры и офицеры читали Байрона, Шелли, Оскара Уайльда, Мильтона. Играли и пели.
Артистам дружно аплодировали.
…Пили за здоровье английского короля.
Начались танцы.
Незаметно выбираюсь на веранду. Моя помощь в зале не нужна.
Очевидно, адъютант просто хотел оказать мне «любезность», приглашая меня в качестве переводчика.
С наслаждением вдыхаю в себя свежий воздух. В предутренней голубизне весеннего неба ярко сверкают лучистые звезды, безучастные к тому, что происходит на земле.
Где-то в направлении к востоку, как потревоженный зверь, глухо, настойчиво, грозно урчат пушки, ползут багряно-красные и желтые отвесы прожекторов.
В зале, одевая ночь, полковой оркестр наигрывает меланхолически-грустный и в то же время веселый английский «гимн»:
Сквозь вздохи музыки прорываются мелодичный звон разбиваемых бокалов и топот пьяных ног.
Ко мне подходит молоденькая сестра с растрепанными волосами.
– Почему вольнопер удрал из залы? Ему скучно? Да? Мне тоже скучно. Я сегодня пьяненькая и… дурная. Приласкайте меня немножко, и скука пройдет.
Она берет мою руку и тихо гладит ее своей теплой пухлой ладонью…
Мимо нас пробирается в сад высокий кавалергард с сестрой. Оба пошатываются. Он обнял ее за талию и вполголоса мурлычет какую-то песенку.
Спутница еще плотнее прижимается к нему и отвечает низким, приглушенным смехом. На лестнице он целует ее в губы долгим поцелуем и затем, подняв на руки, несет в кусты… Она притворно повизгивает и колотит его ладонью по шее.
Я сижу на веранде, ожидая солнечного восхода, и с грустью думаю, что вот в эти минуты, когда мы в залитом огнями и роскошно декорированном зале восторгались музыкой, снаряды несли кому-то неотвратимую, короткую и мучительную смерть. Те, которые попали сегодня в зону обстрела, уже никогда не услышат английских поэтов, никогда…
В разрушенном фольварке случайно нашел в груде мусора, перебитой посуды и мебели два томика «Войны и мира» Л. Толстого. Перечитываю в пятый раз.
Во всей мировой литературе нет ничего даже приблизительно равного этому произведению. Бессмысленность войны показана с бесподобным мастерством… Да, мы, Россия, можем гордиться Толстым.
Но почему же этот роман не вызвал у людей отвращения к войне?
Ведь воюем снова. Офицеры всех воюющих армий, министры всех воюющих и подстрекающих к войне государств, несомненно, читали Толстого, но это ничуть не изменило их взглядов на положение вещей.
И война современная в тысячи раз ужаснее той, которую описывал Толстой.
Последние месяцы меня преследовала надоедливая мысль: мне хотелось написать небольшой роман с анти-миллитаристической тенденцией. Я хотел вложить в свой роман все виденное и передуманное в окопах и походах…
Но сегодня эта мысль о сочинении нравоучительного романа как-то сразу выветрилась и, думаю, навсегда.
Но Толстого читает не только Россия, его знает весь мир, он переведен на пятьдесят языков, в миллионах экземпляров гуляет его «Война и мир» по Европе, но не убавилось от этого число дураков ни в России, ни на Западе, ни на Востоке.