Улица тянется нескончаемо, и я коротаю время, задрав Александре юбку на бедра и играя с нею. Щекочу ей промежность, она не против… вести машину это ей не мешает. Под юбкой на ней ничего нет, и к тому времени, как я забираюсь пальцами ей в абрико-фандю, у нее там все уже промокло.
Уличные фонари отстоят друг от друга все дальше, а мостовая становится хуже – мы подъезжаем к бастионам. Хотя бы подходы к этому алтарю успешны, думаю я….. очень обидно было б, если бы такое мероприятие проводилось на какой-нибудь оживленной улице в сердце города. Мы едем дальше, и я пытаюсь выудить из Александры хоть что-нибудь про то, чего мне там ожидать, но у нее рот на замке. Говорит мне только, что через несколько часов я все узнаю сам……
Вдруг мы сворачиваем на боковую улочку, в некий переулок, а из него – на подъездную дорожку. Машина останавливается под сенью высокой стены. Выходим, я не замечаю ни единого признака жизни или человеческого обитания. Шагая за Александрой, держу руку у нее под платьем на голой заднице, и меня ведут в тяжелые деревянные ворота в стене. Мы следуем по разбитой дорожке к низкому каменному строению, и, когда входим, я понимаю, что мы оказались в тускло освещенном коридоре или вестибюле.
– Это место, – объясняет Александра, пока я иду за нею следом сквозь череду вестибюлей и зал, где пахнет аммиаком, – некогда было часовней монастыря урсулинок. Еще несколько лет назад один фермер устроил тут себе амбар….
Она сметает мою руку со своей жопы, когда мы вступаем в помещение побольше, но освещенное не лучше, тут сидят и шепчутся несколько человек. Покамест, как я могу разобрать, состоит собрание из обычного набора религиозных фанатиков, с тем лишь исключением, что пёзды, быть может, на вид посочнее, а петушки очевиднее. Никто никого ни с кем, конечно, не знакомит…. Александра сажает меня на кушетку и предоставляет самому себе, а сама куда-то уходит. Я пытаюсь завязать беседу с мрачноглазой и очень хорошенькой пиздой, сидящей близко от меня, но она вся ушла в созерцание и не подает ни намека, что меня слышит…. очень жаль, потому что сука выглядит прекрасно. Когда подходит кто-то из сук мужского пола и хочет со мной заговорить, я с ним обхожусь так же, как эта пизда со мной… очевидно, здесь так принято, потому что мгновенье спустя он уходит.
Через несколько минут возвращается Александра. В тусклом свете мне не видно, что она вся рдеет, но, коснувшись ее, я понимаю, что у нее горят щеки. Дышит она довольно часто, а глаза горят.
– Я разговаривала с каноником, – говорит она мне.
Пизда с нами рядом мечет в нее взгляд, как кинжал.
Тут так воняет, что я едва не задыхаюсь. Курильницы изрыгают тучи чумазого дыма. Я спрашиваю про него Александру.
– Мирра, дурман, листья белены и сушеный паслен, – говорит она, принюхиваясь так, будто вонь эта ей и впрямь нравится.
Тут в комнате воцаряется молчание, и кое-кто становится на колени перед своими стульями. Входит каноник, перед ним – два пухлых хориста, он в обычном жертвенном облачении с некими дополнениями и исправлениями. На голове у себя он утвердил кармазинную шапочку с парой обшитых бархатом рожек, торчащих на верхушке. Он озирается, глаза его останавливаются на мне. Кивает и торжественно отворачивается. Затем, без дальнейших промедлений, опускается на колени перед алтарем, восходит по ступеням и начинает читать мессу. Хористы тихонько пускаются раздавать кадила и глубокие медные тарелки, наполненные этим вонючим, удушающим месивом горящей дряни.
Церемония жертвоприношения продолжается…. большинство женщин горбятся над тлеющими тарелками, вдыхая поднимающуюся от них копоть…. Каноник преклоняет колена и бубнит по-латыни… одна женщина безмолвно принимается сдирать с себя платье… вдруг она бросается вверх по ступенькам, срывает с подсвечников две черные свечи и швыряет себя на алтарь, голая. Поскуливая, лежит, в каждой простертой руке по свече, они шипят и плюются воском ей на белые запястья, а каноник Шарантон возлагает руки ей на живот и водит ими по ней.
Один хорист вносит черного как смоль петуха и отдает его канонику вместе с маленьким ножом… Держа птицу высоко над головой, мужчина перерезает ей глотку, держит ее там немного, пока кровь каплет и брызжет на вздымающиеся титьки женщины, после чего бросает петуха ей на живот, где тот бессмысленно возится кармазинной кляксой. Кровь собирается в лоне женщины, стекает струйкой ей в мохнатку и пизду…. Когда обезглавленный петух плюхается на пол, каноник сам кидается ей меж расставленных коленей и сосет кровь у нее из пизды…..
Долгая, мерзкая и бесстрастная молитва силам зла началась. И что б ни думал о ее намерении или вероятных шансах на успех, неизбежно восхитишься владению языком, какое каноник в этой молитве проявляет. Я ловлю себя на том, что внутренне аплодирую ему… прекрасная молитва из всех мною слышанных, хотя не могу сказать, что сам прямо разделяю мнения, каноником выражаемые…… Она заканчивается, и хористы тренькают своими колокольчиками….
Это сигнал к тому, чтобы все здесь поистине превратилось в дурдом. Верные принимаются раздеваться сами и раздевать друг друга…. начинаются стоны, болтовня и экстатический вой. Каноник задирает на себе облачение, и я вижу, что под ним на нем ничего нет… он перевязывает одежды шнурком, и женщина с алтаря тянется к его елде… Не успевает она ее коснуться, каноник подтягивает к себе поближе хористов, и оба эти хорошенькие мудачка падают на колени и начинают играть с ним и друг с другом. Они целуют ему яйца и позволяют заталкивать хуй себе в рот, а женщина за спиной роняет свечи и кричит что-то неразборчивое. Вдруг я замечаю, что один из этих детей – не петушок, а юная девочка….
Александра обезумела так же, как вся остальная паства каноника. Задрала на себе платье и показывает свою мохнатку мне, а также всем желающим на нее посмотреть, а свободной рукой лезет мне в штаны. Я ее отталкиваю, и ее хватает кто-то другой. Пока ее всю ощупывают, она вынимает у него хер и поигрывает им.
Каноник готовится к причастию. Он ссыт в потир с освященным вином, затем – в рот алтарных служек, и те сплевывают в чашу. Он бормочет фразы, берет с подноса одну облатку и вытирает ее о пизду женщины…. швыряет ее в воющую паству, и те устраивают из-за нее потасовку… потир с испакощенным вином разливают по маленьким серебряным стаканчикам. И некоторые суки действительно пьют эту мерзость! Однако по большей части ее выплескивают в направлении алтаря после предварительной церемонии, когда стаканчик подносят к губам или пизде.
Подхватив алтарных служек на руки, каноник Шарантон кладет сначала одного, затем второго поперек живота женщины на алтаре. После чего они воют и визжат, а он сует елду им в очко…. После этого мужчина вытирает новые облатки об их задницы и расшвыривает их….
К алтарю подступают женщина и девушка помоложе. Поцеловав сперва хуй каноника, они бросаются на женщину там и держат ее голову у себя между бедер… ее язык мелькает, и она их сосет…. Подходят новые, затем кое-кто из мужчин… Каноник принимается ебать ее, покуда к ней подходят женщины, после чего уступают место другим.
На колесном помосте выкатывают крупный деревянный идол самого Сатаны. Он достоверен в деталях, с крупным, хотя предусмотрительно и не сильно крупным, елдаком и парой громадных яиц. Вокруг него толпятся женщины, простираются перед ним, чтобы поцеловать этот красный хуй… Лезут по телам других, одна пизда льнет к идолу, цепляясь за него руками и ногами….. прижимается своей бонн-буш к огромному херу и ебет его, покуда не отваливается, кончая…. Другая женщина обхватывает его ртом… две пизды играют с третьей девушкой и мужчиной за спиной у этого кумира….
Я чувствую, как к моей ладони прижимается что-то мягкое и волосатое. За шею меня обхватывают руки, и в уши мне шепчет молоденькая девушка, меж тем пальцами лезет мне в ширинку…. Она хочет, чтобы я ее выеб, говорит она, и снова трется голой своей фигой о мою руку…. У нее очень хорошенькая маленькая подружка, которой тоже хочется, чтоб ей ввинтили… Манда у нее вся влажная, а изо рта сладко воняет пиздой. Я толкаю ее на жопу, и она мило мне улыбается… но ее утаскивает мужчина, проходящий мимо с другой сукой под мышкой… она хватает его за хер и отталкивает от него вторую женщину….
В углу я вижу девчонку лет шестнадцати – ее держат две женщины постарше, а небольшая шайка мужчин ее по очереди ебет. Она орет и царапается, но одна женщина – очевидно, ее мать… поэтому тут, наверное, все в порядке. Я вижу, как они в нее ввинчиваются, пока она вдруг не оседает вяло на пол. Явно лишилась чувств, но мужчины продолжают ей ввинчивать…
Среди женщин я отыскиваю несколько таких, кто, всхлипывая, корчится на полу, предоставленные сами себе. Они принимают все позы тех, кого заваливают, и я вижу, как одна кончает с такой свирепостью, что вся содрогается и потом несколько минут от слабости не может шевельнуться. Очевидно, эти воображают, будто одержимы инкубами, а наслажденья их до того убедительны, что мне на них даже смотреть жутковато.