Книга Генри Миллера "Тропик Рака" в свое время буквально взорвала общественную мораль обоих полушарий Земли. Герой книги, в котором очевидно прослеживалась личность самого автора, "выдал" такую череду эротических откровений, да еще изложенных таким сочным языком, что не один читатель задумался над полноценностью своего сексуального бытия… Прошли годы. И поклонники творчества писателя узнали нового Миллера - вдумчивого, почти целомудренного, глубокого философа. Разумеется, в мемуарах он не обошел стороной "бедовую жизнь" в Париже, но рассказал и о том, как учился у великих французских писателей и художников, изложил свои мысли о мировой литературе и искусстве. Но тут же, рядом - остроумные, лишенные "запретных тем" беседы с новыми друзьями: бродягами, наркоманами, забулдыгами, проститутками…
Перевод выполнен по первому изданию: Big Sur and the Oranges of Hieronimus Bosch. New York, New Directions, 1957.
Содержание:
Путешествие на край света, или Робинзонада Генри Миллера 1
Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха 4
Предисловие 4
Часть первая. Апельсины "Тысячелетнего царства" 6
Часть вторая. Покой и уединение: попурри 13
Часть третья. Потерянный Рай 71
Эпилог 99
Колосс Маруссийский 102
Часть первая 102
Часть вторая 124
Часть третья 142
Приложение 143
Примечания 144
Тропик любви
Путешествие на край света, или Робинзонада Генри Миллера
Отныне участь любого - бежать от самого себя в тщетной надежде обрести несуществующий необитаемый остров, пытаясь еще раз воплотить мечту Робинзона Крузо.
Генри Миллер. Черная весна.
Мечта Робинзона Крузо… Думал ли Даниэль Дефо, по собственному признанию "тринадцать раз богатевший и разорявшийся", вкусивший участи виноторговца и публичного оратора, негоцианта и религиозного полемиста, азартного игрока и независимого журналиста (а пользуясь современным языком - попросту правозащитника), на личном опыте познавший, что такое тюремная решетка и даже позорный столб, - думал ли он, на склоне лет публикуя книгу о диковинных приключениях моряка из Йорка, что закладывает фундамент нового литературного жанра? Мог ли предположить, что, с точностью счетовода описывая труды и дни своего героя на необитаемом острове, воплощает в романном повествовании страсть, мечту, тяготение к идеалу, какие не перестанут владеть воображением многих поколений его соотечественников, и не только их одних? Грезилось ли ему, стоявшему у истоков того, что впоследствии назовут этикой "среднего класса", что именно этот класс, с ходом времени оформив свое общественное господство на пространстве Старого и Нового Света, породит бессчетное множество новых "Робинзонов", которые устремятся в южные моря и африканские пустыни, на Дикий запад США и в горы Тибета, в бразильскую сельву и австралийские саванны, движимые не только неутолимой жаждой первооткрытия, но и отчетливым неприятием размеренного, упорядоченного и донельзя монотонного ритма существования, возобладавшего в их отечествах? Среди них будет немало авантюристов, прожектеров, искателей легкой наживы, но и немало художников, писателей, поэтов - подчас великих, как Джордж Гордон Байрон, Артюр Рембо, Поль Гоген, Уолт Уитмен, Генри Дэвид Торо, Роберт Луис Стивенсон, Джек Лондон, Дэвид Герберт Лоуренс. Их - справедливо или не очень - нарекут романтиками, а их страстные поиски утраченной гармонии между человеком и природой - робинзонадой. Она-то и составит значимую часть того, что на языке историков литературы именуется путевой прозой.
Лежащая перед читателем книга - из этого ряда, но история ее создания, как, впрочем, и вся судьба ее автора, не совсем обычна.
Сегодня, спустя четверть века после кончины, Генри Миллер (1891–1980) почти безоговорочно признан классиком американской прозы, главой ее экспериментального направления и одним из духовных отцов всей нонконформистской культуры США - от школы "черного юмора" до так называемого нового журнализма, во многом предвосхитивших траекторию модернистских и постмодернистских художественных исканий. "Влияние Миллера велико, - с полным основанием пишет в этой связи один из ведущих американских прозаиков Норман Мейлер. - Тридцать лет назад молодые писатели учились своему ремеслу по его книгам наравне с книгами Хемингуэя и Фолкнера, Вулфа и Фицджеральда. Может быть, ни один американский писатель двадцатого века, за исключением Хемингуэя, не оказал такого влияния на американскую, да и не только американскую литературу".
Приведенный отзыв относится к 1976 году - времени, когда 85-летний Г. Миллер, возведенный в ранг мэтра литературного авангарда США, доживал свои дни в Калифорнии. Однако еще за полтора десятка лет до этого большинство произведений, составивших его общемировую славу, включая две автобиографические романные трилогии, находилось на родине автора под бременем цензурного запрета, наряду с такими шедеврами, как "Улисс" Джеймса Джойса и "Любовник леди Чаттерли" Дэвида Герберта Лоуренса, и стало полноправным читательским достоянием лишь в результате сексуальной революции, захлестнувшей западный мир в годы после Второй мировой войны. (Что до нашей страны, то на протяжении всего советского периода российской истории творчество Г. Миллера оставалось "закрытой книгой", разомкнуть обложку которой довелось лишь в эпоху перестройки.).
Причиной того и другого был пронизывавший прозу автора, начиная с его первой и самой нашумевшей книги - романа "Тропик Рака" (1934), пафос яростного неприятия буржуазной морали и культуры, побуждавшего писателя извергать проклятия в адрес индустриальной цивилизации, эпатируя благонамеренных ее носителей ненормативной лексикой и шокирующей откровенностью в изображении интимных сторон существования своих героев. Эффект разорвавшейся бомбы, какой произвело первое - парижское и, по сути, "подпольное" - издание "Тропика Рака", а затем и двух других исповедальных романов Г. Миллера "Черная весна" (1936) и "Тропик Козерога" (1939), составивших автобиографическую трилогию, был легко объясним: литературе того времени неведомы были ни такая бескомпромиссная интонация авторского приговора любому из институтов существующего в капиталистическом обществе миропорядка, ни такая смелость в отображении эротического.
Убежденным сторонникам американского образа жизни (а среди читателей романов Г. Миллера находились и такие) едва ли мог импонировать демонстративный разрыв с заокеанской отчизной никому не известного прозаика-дебютанта, недвусмысленно декларировавшего: "Я - человек Старого Света, семя, перенесенное ветром через океан, растение, отказавшееся дать всходы на плодородной американской почве. Я принадлежу к тяжелому древу прошлого. Мои корни, физические и духовные, роднят меня с европейцами - с теми, кто были когда-то франками, галлами, викингами, гуннами, татарами, невесть кем еще". И хуже того: дерзко противопоставившего этому "образцовому" образу жизни собственное, исполненное неисчислимых превратностей судьбы существование нищего эмигранта в "Мекке" европейского художественного авангарда, бок о бок с такими же неимущими энтузиастами пера и кисти, оторванными от земли мечтателями и эксцентриками, лицами без определенных занятий и жрицами древнейшей профессии - словом, всеми, за кем закрепилось интригующее досужего обывателя понятие "богема". Все это активно способствовало созданию чуть ли не на полвека закрепившейся за писателем скандальной репутации "апостола аморализма" - репутации, отвечавшей лишь самому поверхностному взгляду на его индивидуальность и препятствовавшей ощутить реальное своеобразие его художнической манеры.
Прочувствовать и осмыслить ее масштабность (и одновременно противоречивость) в 30-е годы довелось мало кому из критиков и литературных обозревателей. Однако среди этих немногих был Джордж Оруэлл, так отозвавшийся о создателе "Тропика Рака" в эссе "Во чреве кита": "Миллер, по-моему, единственный сколько-нибудь крупный, наделенный воображением прозаик из всех, кого дали в последние годы миру народы, говорящие по-английски". Отнюдь не солидаризируясь с нашедшим воплощение в автобиографической трилогии видением действительности, будущий автор знаменитых антиутопических романов "Скотный двор" и "1984" сумел оценить по достоинству парадоксально торжествующую на страницах "Тропика Рака" и "Черной весны" - и как бы исподволь опровергающую апокалиптический настрой трилогии в целом - лирико-эмоциональную стихию, впечатляющую образно-метафорическую экспрессию миллеровской прозы.