Солонка, перечница, баночка для горчицы — все из хрусталя, принадлежавшего еще Стабариновой бабке по матери. Каменские правители, в том числе и Упырь, сами были не рады случившемуся — недоглядели, упустили! Подобострастным обхождением хотели смягчить, насколько возможно, сердце барина.
Однако Стабарин был по-черному гневен. Тяжело, исподлобья оглядел сумрачную толпу, сервированный для него стол, потом опять толпу. Внезапно рванул со стола скатерть, отчего все, что было на ней, покатилось с жалобным звоном на землю, и негромко, ни к кому не обращаясь, приказал:
— Моего.
Толпа одеревенела. Такое, знали, случалось редко, при происшествиях чрезвычайных, и выливалось каждый раз в дикую расправу.
Возникла короткая суета, и на голом столе объявился штоф водки и огурцы в миске, ломоть черного хлеба, деревянный ковш с холодным квасом и простой стакан. Стабарин налил в стакан вина. Медленно выпил. Отломил корку хлеба, понюхал и захрустел огурцом. Все молча. Оглядел крестьян и неторопливо повторил всю процедуру сызнова.
Толпа ждала. Кто взглядом уткнулся в землю, кто со страхом глядел на барина.
Гошка до смерти не любил пьяных: ни буйных, ни тихих. По опыту знал, что действия даже самых кротких людей в подпитии неожиданны и непредсказуемы. Только лез обниматься, глядь — сотоварищу по зубам. За что? Про что? Спроси-ка — сам не знает. А на утро хватается за голову: «Батюшки, чего натворил!»
На Стабаринову бутылку Гошка глядел со страхом и отвращением. Сколько ходило жутких историй о барских изуверствах, совершаемых над крепостными. В иные поверить было трудно. И ведь не сказки рассказывали, а чистую правду, быль. Стабарин между тем наполнил третий стакан вина. Осушил его медленно, понюхал кусок хлеба, густо посыпанный солью. Что была у него за привычка! И откуда! Верно, от пращуров, которые хитростью, изворотливостью и жестокостью прокладывали себе путь, чтобы получить дворянство и сочинить умопомрачительную, от Рюриковичей, родословную. Так или иначе, всяк из триворовских крепостных с трепетом наблюдал необычную трапезу.
После третьего стакана Стабарин отяжелел. Взгляд замутился. Глаза налились кровью.
— Бунтовать? — негромко выговорил поначалу. Но гнев прорвался наружу. — Бунтовать, мерзавцы?! Бить всех кнутом без пощады!
Упыри, плечо к плечу, глядеть страшно, вытолкнули из толпы — кто бы мог подумать? — шумного, но безобидного огородника Федула, который и на барщину-то вышел, и вернулся домой, только глядя на других. Должно быть, рассчитали Упыри, сломивши слабого, устрашить других и склонить их к раскаянию и повиновению. Растерянно озирался Федул, потом, сообразивши, что именно ему грозит, оборотился со смиренной укоризной к Стабарину:
— Грех берешь, батюшка, на душу…
Стабарин с ненавистью уставился на хлипкого старичка:
— Приступай, Мартышка!
Ждала свою первую жертву отполированная животами тяжелая скамья. Стоял в красной рубахе кат, с засученными рукавами и палаческим кнутом в правой руке. Упыри схватили и положили на скамью Федула. А Мартын, все так же широко расставив ноги в щегольских сапогах — роскоши, почти неслыханной для крепостного в триворовском имении, — не двигался с места. Голова опущена, словно бы задумался или замечтался.
— Что медлишь? Приступай! — гневно крикнул Стабарин.
И тут произошло такое, отчего все: мужики с бабами и девками, и Упыри, и их помощники, и сам Стабарин — раскрыли рты.
Мартын потянулся, зевнул — похоже, нарочно — и переложил кнут из правой руки в левую.
— А знаешь, Александр Львович, неохота мне нонче твоих холопов бить. Душе противно…
Кровь схлынула с лица Триворова. Он медленно поднялся с кресла и так же медленно достал из кармана револьвер.