Все разрешилось. Лека сходила к директрисе, и, узнав, что та еще не успела перенести игры, предложила ничего никуда не переносить. И отдельно попросила Машу не наказывать.
– Сейчас для нее это урок, – сказала она, – а если накажем – она запомнит не урок, а наказание.
На том и порешили.
В финальном соревновании победила команда Игоря. Многие дети выглядели смущенными, но постепенно лед растаял, и на закрытии снова царило веселье и смех. Одной Леке было не по себе. Она то и дело смотрела на Игоря, ловила его благодарный взгляд, и думала о том, что юный мальчик оказался гораздо смелее и сильнее, чем она сама.
Когда все закончилось, и награжденные победители, перемешавшись с награжденными проигравшими, отправились делать торжественный круг вокруг детского дома, Лека вдруг отстала от всех и потихоньку пробралась в свою комнату. Упала прямо поверх одеяла, и лежала так, закинув руки за голову, пока не пришла Аллочка.
Она села на край кровати, деловито потрогала Лекин лоб, и похвалила игры.
И тогда Лека приподнялась, присаживаясь, взяла Аллочку за руку, и рассказала ей всю правду.
На следующий день эту правду знал в детском доме каждый.
Глава 4. Ненастье.
Дверь кабинета была старой, выкрашенной в ярко-голубую краску, и за полчаса сидения перед ней Лека изучила ее от верха до низа. Из-за двери то и дело доносились голоса – глухой и низкий Валентины Михайловны, и громкий и звонкий – Аллочкин.
Лека даже не пыталась вслушиваться в то, о чем они говорят – сидела на корточках, прижавшись спиной к стене, и ни о чем не думала.
Самое трудное для нее уже закончилось – и колотящееся бешено сердце, и глухая боль, и разочарование, и горечь. Все это было вчера, а сегодня не осталось ничего – только пустота и безразличие.
Она даже не вздрогнула, когда дверь распахнулась. Посмотрела снизу вверх на выходящую Аллочку, и ничего не сказала, даже когда та молча смерила ее взглядом и ушла прочь.
Почти сразу за ней вышла директриса и жестом пригласила Леку зайти. И та зашла, разминая затекшие ноги, села на стул, и принялась смотреть на маленький глобус, стоящий на полке шкафа.
– Алла Дмитриевна настаивает на том, чтобы немедленно тебя уволить, Лена, – слова директрисы долетали словно через вату, глухо и гулко, – остальной персонал не столь категоричен.
Лека пожала плечами. Ей было все равно.
– Скажи, есть ли хоть малейшая возможность вашего примирения?
И тогда Лека закрыла глаза, и в пустоту полились картинки, одна за другой, ранящие и разящие в самое сердце.
…Женька была моей первой настоящей любовью, – говорит она, и Аллочка отдергивает руку.
…Я согласилась, и мы вместе стали ставить стрип-шоу, – Аллочкины губы кривятся, а каждая клеточка на лице выражает отвращение.
…Были и наркотики, и алкоголь, и беспорядочный секс…
…А потом она умерла…
…И я сломалась…
Она рассказывала, уже понимая и видя, как слово за словом утекает из ее жизни Аллочкина любовь и дружба. Она рассказывала, зная, что будет больно, что своими словами перешагивает ненаписанную, но очень четкую черту, за которой притворяться больше будет невозможно. Она рассказывала, и видела перед собой строгий взгляд Игоря, и это давало ей силы.
Она говорила долго, подробно, ощущая, как обваливается с кожи бархатная кожура Леночки Савиной, обнажая горящую кровавую плоть Леки. Леки, которая знала, всегда знала, что она одна и никого нет рядом, но находила в себе смелость не бояться этого.
Леки, которая никогда ни под кого не подстраивалась и всегда являла себя миру в своем настоящем виде, каким бы отвратительным он ни был.
– Я думаю, такой возможности нет, – ответила наконец она, вспомнив, как встала после окончания ее рассказа Аллочка, как посмотрела на нее, и как оглушительно звенела до сих пор в ушах ее пощечина.
– Понятно. Лена, формально мне не за что тебя увольнять, но я все же хочу спросить: возможно, теперь ты захочешь уйти сама?
И снова, как раньше, как много лет назад, перед ней в полный рост встал выбор. Лека видела его так ясно и так четко, что, казалось, его можно потрогать рукой. Она может сказать «да», собрать вещи и тихо уйти, оставив все это позади, просто пойти дальше. А может ответить «нет» и бороться до конца. И в первом случае ей просто нужно будет зализать раны, и убедить себя в том, что еще не все потеряно. А во втором – собрать все силы, весь арсенал, всю смелость и лицом к лицу встретить адское количество боли, страха и отвержения.
Так что же сделаешь ты, когда выбор стоит – сдаться или идти войной на тех, кто еще вчера любил тебя, а сегодня начал ненавидеть?
Лена Савина сдалась бы. Лека не сдавалась никогда.
– Нет, – сказала она, чувствуя как сжимаются между собой пальцы рук, – сама я не уйду.
Валентина Михайловна посмотрела на нее с жалостью.
– Но ты же понимаешь, что тебя ждет?
Она понимала. Но снова и снова перед ней ставало лицо Игоря.
– Я справлюсь, Валентина Михайловна. За меня не беспокойтесь.
– Ну хорошо. Собрание педколлектива я назначаю на завтра, чтобы у тебя было время подготовиться.
Директриса сделала пометку в ежедневнике, а Лека на ватный ногах встала со стула и пошла к выходу.
Подготовиться… В данном случае это означало – всего лишь отложить казнь.
***
Идя по коридору к своей комнате, она ожидала чего угодно, но только не того, что увидела – рядом с дверью стояла целая делегация, возглавляемая Машей. Девочки смущенно переминались с ноги на ногу, но глаз не отводили – смотрели на приближающуюся Леку, взволнованно дыша. А когда она подошла к двери и вопросительно подняла бровь, Маша первая шагнула ей навстречу и сказала громко:
– Мы хотим сказать, что нам все равно. Мы тебя все равно любим, и не хотим чтобы ты уходила.
Остальные девочки заговорили разом, соглашаясь, обступили Леку со всех сторон. И она улыбалась, чуть не плача, и кивала, не в силах сказать ни слова.
Потом они ушли, а она вошла в комнату и, обессиленная, прижалась спиной к двери. ТАКОГО она не ожидала. Все, что угодно, но только не это.
Дети оказались готовы любить ее такую – с темным прошлым, с неизвестным будущем… настоящую.
До вечера она просидела в комнате, на подоконнике, глядя, как гуляют на улице дети, как проходят взрослые. Несколько раз видела Аллочку, но та ни разу не подняла взгляда наверх.
И вспомнилось то, что она сказала несколько дней назад здесь же, у этого подоконника – «Все и всегда имеет свою цену». Так оно и было.
На ужин решила пойти – села одна, за свой обычный стол, смело глядя в глаза всем любопытствующим, и невольно ища взглядом Аллочку. Рядом не присел никто – обходили, будто прокаженную, и избегали встречаться глазами.
Еда не лезла в горло – Лека еле-еле протолкнула в себя пару ложек каши, запила их кофе, и, прокашлявшись, встала из-за стола. Отнеся посуду в раздатку, она посмотрела на повариху. Но и та отвела взгляд.
Злости не было. Горечи – сколько угодно, а злости не было вообще. Лека равнодушно наблюдала, как отваливается от нее весь так тщательно и любовно выстроенный мирок, обнажая за собой гнетущую пустоту.
Как в тумане, дошла она до комнаты младшей группы, но и там ее ждал сюрприз – на пороге, с книжкой в руках, стояла Аллочка.
– До завтра тебе запрещено приближаться к детям, – сказала она, глядя в сторону и всем своим видом выражая отвращение.
– За что ты так со мной? – Вырвалось у Леки против воли. – Что я тебе сделала?
– И ты еще спрашиваешь! – Фыркнула Аллочка, и через секунду скрылась в комнате, плотно закрыв за собой дверь.
– По крайней мере, она с тобой разговаривает.
Лека обернулась в поисках голоса, который сказал это, и никого не увидела. Она даже не удивилась – доведенная до крайности, напряженная, со злыми слезами на глазах, развернулась через левое плечо и побежала к себе в комнату.
Самое ужасное было в том, что ТАК уже было. И теперь пришло снова.
Тогда, много лет назад, она не говорила правды по той же причины, что и теперь. Обретя друга, сестру, верного товарища – и все это в одном и том же человеке, она безумно, до остервенения, боялась потерять. И потеряла.
Лека не стала зажигать света. Разделась в темноте, забралась в постель и с головой укуталась в одеяло. Было холодно, но холод шел словно и снаружи, и изнутри, и согреться было невозможно.
Она закрыла глаза и погрузилась в воспоминания.
***
Женька говорила и говорила, не останавливаясь ни на мгновение, а стоящая на коленях Лека смотрела на нее, и чувствовала, как будто карточный домик рушится к чертовой матери ее мир. Ее маленький мир, который она так любила и так берегла.
Слово, еще слово, еще слово… Глаза в глаза, так близко и так ясно, будто это последний раз. Впрочем, это и было последний раз.
А потом она ушла. Потухла взглядом, развернулась и вышла, не сказав больше ни слова. Они не разговаривали несколько месяцев.