Слово, еще слово, еще слово… Глаза в глаза, так близко и так ясно, будто это последний раз. Впрочем, это и было последний раз.
А потом она ушла. Потухла взглядом, развернулась и вышла, не сказав больше ни слова. Они не разговаривали несколько месяцев.
Самым ужасным было то, что Лека ничего не могла исправить. Если бы Женя обиделась на какой-то ее поступок – можно было бы просить прощения, исправиться, загладить… Но она обиделась не на поступок. Она оказалась не в силах принять Леку… такой.
Сказать, что она скучала, значило бы не сказать ничего. Просыпалась утром, и закрывала в бессилии глаза: ей больше незачем стало вставать с кровати. Женька не разрешила бы больше себя провожать, но она все равно провожала – только теперь тайно. Приходила к общаге, ждала, пока она появится, и скрытно шла следом.
Сердце ее рвалось от того, какой грустной выглядела Женька, но когда она попыталась подойти, ответом было всего лишь полное безразличия «привет».
Пришлось признать: все это правда. Не плохой сон, не страшная глупость, а самая настоящая правда… ТАКАЯ Лека Женьке не нужна.
И она попыталась жить дальше. Перестала провожать, постаралась переключиться, но ничего не выходило. День за днем она всего лишь сильнее и сильнее скучала.
А потом пришла злость.
Была суббота, и Леке совершенно нечего было делать. Она по привычке прошла, было, мимо четвертой общаги, но без Женьки там было скучно и грустно, и потому она отправилась дальше – к пятерке. Встретила по дороге Кристину и Толика, и от них узнала, что на «Базе» сегодня дискотека.
– Женька там будет? – Прямо спросила она.
И по тому, как оба разом отвели взгляды, поняла: будет.
– Ну пока, – сказала, и пошла дальше.
Идти или нет? Повидаться, попробовать еще раз, попросить прощения? А за что? За то, что от нее все равно не зависит?
Лека дошла до пятерки, поздоровалась со знакомыми ребятами, сидящими на лавочке у вахты, попросила закурить.
– Портвершок будешь? – Предложил Юра из триста одиннадцатой.
Она присела рядом и глотнула из протянутого стакана.
– На базу идете? – Спросила, закуривая.
– Попозже.
Так – за портвейном и сигаретами – скоротали час. Лека молча слушала рассказ Юры о пересдаче лабораторной, и вяло кивала на особенно экспрессивные высказывания.
С каждым выпитым глотком, росла ее злость, плавно переходя в ярость.
Ну и черт с ней! Пошла она! Если ради того, чтобы не потерять ее дружбу, надо притворяться другой – Лека не будет притворяться! Она такая, какая есть, и иной не будет.
Жизнь продолжается и без Женьки. И найдется еще человек, который полюбит Леку такой, какая она есть.
– Пошли на базу, – сказала она, когда сгустились сумерки и из корпуса «А» донеслись звуки громкой музыки.
Но ребята отказались – у них была еще одна бутылка, и ее общество казалось им более приятным, чем общество однокурсников.
Пошла одна. В вестибюле посмотрела на себя в зеркало, расправила на голове бандану, а на джинсах – рваные дырки, и, кивая на ходу знакомым, отправилась в зал.
В огнях и переливах бахала музыка. Народа было еще мало, и Женьки среди них не было.
Лека пустилась танцевать. Она двигалась быстро, активно и жестко, надеясь таким образом немного выпустить пар и перестать злиться. Какое-то время это работало, а потом, после трека Моби, диджей вдруг поставил «Снайперов». И все изменилось.
Где-то есть корабли… У священной земли.
И горячие губы твои.
Катастрофически тебя не хватает мне,
Жгу электричество, но и не попадаю я
Воздух толчками и пульс нам трещет, та-та.
Пришла Женька. Лека ее не видела в темноте, но знала совершенно точно: она здесь, стоит у входа и тоже вслушивается в эту песню.
Бессилие и горечь затопили ее до самых краев. От несправедливости бытия захотелось упасть на пол и выть, долго и протяжно, как воет на луну волчица, потерявшая детеныша в случайном капкане.
Лека оглянулась. Боль требовала выхода, мечтала о нем, и выход нашелся.
Она подошла к девчонке, имя которой не помнила, но точно знала, что у нее есть парень, и этот парень сейчас здесь. Завязался разговор. Лека улыбалась, подмигивала, и флиртовала. Чертики в ее глазах показывали языки и манили пальчиком.
Лека спиной чувствовала, как нарастает напряжение в этом углу танцпола, затылком ощущала на себе взгляд, но ее было уже не остановить.
Ее ладонь уже лежала на бедре девушки, и смещалась к ягодице, когда напряжение переросло критические размеры, и кто-то сзади схватил ее за плечо.
…Бьет в переносицу, я знаю, все знаю, но
Катастрофически тебя не хватает,
Мне катастрофически тебя не хватает…
Ее били по лицу, она отвечала хлесткими ударами, и плакала, не скрывая слез и радуясь возможности поплакать. Физическая боль будто забивала глубже внутрь боль душевную, и она становилась не такой острой, не такой сильной.
Она смотрела по сторонам в безумной надежде – а вдруг Женьке все же не все равно? Вдруг ей не наплевать и она придет, чтобы ее спасти.
Не пришла. И с привкусом крови на губах, с помрачающимся сознанием, мучительной ясностью пришло осознание, что она не просто не пришла, но и не придет уже никогда, и что ничего уже не изменить и не исправить.
***
Чем отличается чувство вины от чувства стыда? Почему второе по сравнению с первым так ужасно, и так фатально? Потому что чувство вины мы испытываем за поступки, а чувство стыда затрагивает личность. «Я поступил плохо» и «Я плохой». Первое можно исправить. Второе исправить нельзя.
Лека проснулась рано – в череде ужасающих тревожных снов образовалась брешь, и она была счастлива открыть глаза. Ровно секунду, пока сознание не напомнило о том, насколько явь ужаснее и горче.
Она с трудом заставила себя слезть с кровати и сходить в душ. Потом оделась. Долго смотрела сверху вниз на расстёгнутый ремень прежде чем затянуть его на крайнюю дырку.
Зачем я делаю это? – Думала Лека, присаживаясь на подоконник и борясь с желанием раздобыть где-нибудь сигарету и закурить. – За что воюю? И с кем? Аллочкиной дружбы мне не вернуть, это ясно. Работать спокойно тоже не получится – такую обстановку устроят, что всех отравят, не одну меня. Надо разворачиваться и уходить отсюда к чертовой матери.
Но что-то не давало просто развернуться и уйти.
Она оделась, натянула шапку, наглухо застегнула «молнию» куртки и вышла из корпуса, оставляя следы на свежевыпавшей полоске белого снега.
Некстати вспомнилось, что завтра начнутся занятия, и она обещала Рите из старшей группе помочь с математикой. Усилием прогнав эти мысли, Лека вышла за ворота и зашагала по улице.
Дойдя до автовокзала, она уже точно знала, что ей делать. Взяла билет, забралась в автобус и дремала, пока водитель не выкрикнул «Остановка кладбище».
Памятники и обелиски тонули в сугробах – зима выдалась на удивление снежная, и завалило все вокруг. Надписей и фото не было видно, но Лека и с закрытыми глазами нашла бы нужную могилку. Она присела на колени и рукавом счистила снег с круглой рамки фотографии.
– Привет, Саш, – сказала, улыбнувшись.
И разрыдалась.
Она плакала долго, не сдерживая рыданий, всхлипывая и обнимая сама себя за плечи. Слезы катились по щеками, заливая подбородок и холодили губы. Но с каждой слезой – как и всегда бывало – становилось легче.
– Что мне делать, Саш? – Спросила она, когда слезы были выплаканы, а в груди снова поселилась пустота и грусть. – Кажется, я снова зашла куда-то не туда, и наделала ошибок… Я думала, отдав себя служению, я смогу успокоиться и обрести себя, а получилось, что себя я только потеряла. Я настолько привыкла играть эту красивую роль, что уже даже не помню, что из всего этого – я?
Она закрыла глаза ладонями и вздохнула. И снова посмотрела на фотографию.
– Я пошла по твоему пути. И снова облажалась. И теперь… Сашка, я не знаю, что мне делать. Я попробовала все, любые варианты. У меня больше нет выбора, некуда идти.
Налетел ветер, и натрусил снега с веток деревьев. Снег попал на лицо, губы, за шиворот.
– Я трус, да? Я знаю, что я трус… Мне страшно посмотреть правде в глаза и искать, куда хочу идти я. Проще убедить себя в том, что я больше ничего не хочу…
Она снова заплакала. И снова обхватила себя руками. Как бы ей хотелось, чтобы это были не ее руки, а руки друга.
– Я скучаю по ней, Саш. Но я не могу вернуться. Таганрог – закрытый город для меня теперь, а Женьке я просто не нужна… А больше я просто никуда не хочу.
Она вспомнила, как долго и трудно налаживались отношения между ней и Женькой тогда, после их размолвки. Как тяжело было строить все заново, с самого начала, и учиться принимать друг друга настоящими.
– Она все говорила о том, что дело было в моей лжи, а не в том, кем я оказалась. Но это была не вся правда, Саш. Ей было трудно, и мне было трудно тоже. Это как первый раз увидеть друга не в парадном костюме, а сидящим на унитазе и мучающимся от поноса. Или плюющимся от ярости. Или воющим от одиночества. В настоящести нет ничего красивого, но только она сближает людей по-настоящему. Она увидела меня – лесбиянку. Я увидела ее – способную бросить. И нам обеим было тяжело принять это друг в друге.