— Я благословляю вас за надежду, которую вы вселили в меня, — дыхание ее участилось, щеки вновь зарумянились.
— О, я даю вам более чем надежду. Я даю вам уверенность. Не в интересах республики отказывать испанскому послу, даже если он высказывает личную просьбу. Так что довольно слез, дитя мое, такие божественные глазки должны сиять. Ваш брат вскорости будет с вами. Даю вам слово. Его зовут Пабло, не так ли?
— Пабло де Арана. — Она подняла голову и повернулась к послу, преисполненная благодарности. — Да отблагодарит вас Святая дева.
— Святая дева! — Его высочество скорчил гримаску. — Значит, я должен ждать, пока окажусь на небесах? Ничто человеческое мне не чуждо, и я хотел бы, чтобы меня отблагодарили в этом мире.
Свет померк в ее глазах, и она отвернулась. Дон Рамон нахмурился, а затем протянул руку, коснулся ее подбородка и, повернув ее лицо к себе, взглянул в глаза. В них он прочел страх и презрение. Дон Рамон почувствовал, что ее вновь окружает ледяная стена, и никак не мог взять в толк, чем же это вызвано.
— Что с вами, моя Хитанилья? Вы хотите отвергнуть меня, когда я готов вам помочь? Мне кажется, я заслуживаю лучшего отношения. Стоит ли разыгрывать со мной такую недотрогу?
— Я ничего не разыгрываю, — ее глаза гордо блеснули. — Ваше высочество, похоже, и представить себе не может, что я — честная женщина.
Раздражение дона Рамона прорвалось наружу.
— Добродетель, выставляющая себя на сцене! Ха! Как-то не верится. — Он отпустил ее подбородок и поднялся. — Впрочем, навязываться я не собираюсь.
Проделал он это достаточно искусно, и Ла Хатинилью охватила паника.
— Мой господин! Помогите мне, и небеса воздадут вам за ваше милосердие.
С усмешкой взглянул на нее дон Рамон.
— Значит, ваши долги за вас платят небеса? Пусть тогда небеса и спасают вашего брата от отсечения руки, галер или даже смерти.
Ла Хитанилья содрогнулась от ужаса.
— Так безжалостно…
— На какую жалость вы рассчитываете? Вы сами пожалели меня? Разве не безжалостно отвергать сжигающую меня любовь? Вы хоть представляете себе, какая ревность гложет меня, когда я вижу, как другие пожирают вас глазами? Я хочу оградить вас от всего этого, чтобы наслаждение вы дарили только мне. — Он помолчал. — Скоро я возвращаюсь в Испанию. Вы вернетесь со мной, под моей защитой. А ваш брат… Как я и сказал, я сделаю все, что смогу.
При всей добродетельности Ла Хитанилья знала мир, в котором она жила. За два последних года она повидала всякое, ибо теперь полностью зависела от своего таланта и своей красоты. Если одной рукой ее поддерживали, то другой тут же требовали расплаты. В этой непрерывной борьбе воля ее закалилась, и галантные слова уже пролетали мимо ушей. Пока ей удавалось противостоять всяческим притязаниям, она научилась идти по мирской грязи, не пачкаясь. Но сейчас ей предлагалось выбрать между жизнью брата и собственной честью. И спасти Пабло мог только обман. Она должна завлечь этого человека обещаниями, а затем оставить его с носом, когда он вызволит брата из тюрьмы. И совесть не должна мучить ее, потому что этот злой человек, стремящийся нажиться на чужой беде, не заслуживал иного.
Отвернувшись, чтобы он не увидел стыда в ее глазах, Ла Хитанилья ответила:
— Спасите Пабло, мой господин, и тогда… — Голос ее прервался.
Дон Рамон придвинулся к ней. Она почувствовала на своей щеке его дыхание.
— И тогда?
— О, неужели вы не можете этого сделать, не торгуясь? — взорвалась Ла Хитанилья.
Дон Рамон изумился, ибо он-то ожидал смирения.
— Лед! — воскликнул он. — Камень! Хитанилья! Хитанилья! Из чего вы созданы, из плоти или гранита?
Она закрыла лицо руками, чтобы не видеть его.
— У меня горе, — ответила она, все еще рассчитывая на его благородство.