- Не будем начинать с обмана, Мердок. Я знаю, кто истинный хозяин и вдохновитель этой газеты. А Мартину она нравится, и он просто мечтает стать журналистом.
Мердок молчит. Смущен или недоволен? Бесцеремонно открываю дверь и кричу:
- Мартин, войди!
Мартин входит с искательной улыбкой - готовый к своей новой роли.
- Вы никогда не работали в газете, Мартин?
- Нет, мистер Мердок.
- А что вы делали раньше?
- Путешествовал вместе с Ано, мистер Мердок. Скитались в прерии, в северо-восточных лесах, у истоков Реки.
- Вот и попробуйте написать об этом в газете. Читателям будет интересно узнать об еще не освоенных землях.
- Я хотел бы работать в отделе хроники, мистер Мердок. Городской хроники.
- Хорошо. Но о путешествиях тоже напишите. Я дам вам записку к редактору "Брэд энд баттер". Знаете эту газету?
- Я восхищен ею, мистер Мердок.
- Там сильный политический отдел. Последовательная критика махинаций в сенате. Что же касается городской хроники…
- Мне нравится ее подход к событиям, мистер Мердок, - осмеливается перебить Мартин, - опередить полицию, проникнуть в тайну случившегося раньше нее, раскрыть скандал в благородном семействе или сомнительную репутацию какого-нибудь безгрешного деятеля…
Мердок явно польщен.
- Пожалуй, вы для этого подходите, Мартин. Может быть, и я когда-нибудь дам вам кое-какие поручения. А теперь оставьте нас на минуту.
Удачно сыгравший свою роль Мартин, склонив почтительно голову, удаляется. Мердок излучает великодушие и благожелательность.
- Довольны, Ано?
- Мне кажется, что и я могу задать вам тот же вопрос. Я знал, что Мартин годится для многого, во всяком случае, связь можно поддерживать через него. Ему ведь понадобится по ходу работы сенатская хроника?
- А вы умница, Ано, - смеется Мердок. - Только учтите срочность. Голосование в сенате мне нужно выиграть до начала избирательной кампании. Хорошо бы еще до конвенции популистов в Вудвилле.
- Почему в Вудвилле, а не в Городе? - спрашиваю я.
- Потому что Вудвилль - центр крупнейшего промыслового и фермерского кантона. По берегу Реки - промыслы, ближе к лесу - поместья. А в ста километрах за Вудвиллем уже прерия - вотчина ранчменов. В Городе у популистов, пожалуй, сильнее трудовики.
На этом, собственно, кончается наша беседа. Мы ужинаем, дружески прощаемся с Мердоком, пожелавшим подчеркнуть напоследок, что Пасква и остальные отнюдь не слуги, а его избиратели, получаем своих отдохнувших, накормленных лошадей и уже без всякого "эскорта" покидаем "берлогу". Мы здесь гости, а следовательно - союзники.
И вот мы снова на лесной дороге с ухабами, болотцами. То съезжаемся, то опережаем друг друга. Разговаривать трудно. Размышляю о соглашении с Мердоком. Легализация реставраторов мне ненавистна: когда-то я и мои друзья боролись против полицейской диктатуры. Не собирался я убеждать Стила и явно рисковал, обманывая Мердока. Зачем? Нет, Мердок мне нужен, как и Стил, чтобы понять политическую структуру этого выросшего уже без постороннего вмешательства мира. Даже беседуя с Мердоком, я мысленно искал ему аналог на Земле. Может быть, это здешний фон Тадден, фигура у нас давно провалившаяся, обреченная на провал и здесь, потому что цель у обоих одна и та же - реставрация прошлого. С фон Тадденом роднит Мердока и политическая одержимость, почти фанатизм, желание действительно вернуть "золотой век", несомненный опыт искусного оратора и политического авантюриста. Есть в нем и черты главарей мафии: сметливый, подлый ум, дерзость и расчетливость игрока, жажда власти.
Все это я высказываю Мартину.
- Философствуешь, - говорит он, сдерживая лошадь. - А пожалуй, похоже. Только одного не понимаю: ты же все равно обманешь Мердока.
- Обману, чтобы помешать.
- Для чего? Ему и Стил помешает.
- Мы еще не знаем соотношения сил в сенате. Может быть, Стил ошибается. Мы вообще не знаем Города. Что здесь осталось, что родилось и что выросло. Вот и начнем изучать. Я - сверху, ты - снизу.
- Ну, изучим, а дальше?
- Дальше посмотрим, с кем мы.
- Ты уже говорил.
- Я и повторяю. Мы еще не знаем экономики государства, не знаем ни промышленности, ни пролетариата. Рассказ Стила неполон. Пролетариат есть, но достаточно ли он вырос? Есть ли у него настоящие вожди?
- Сразу видно коммуниста, - замечает Мартин. - Пролетариат, Маркс, капитализм, социализм.
Я не сержусь на Мартина. Отлично все понимает, но притворяется. Просто не хочет рисковать. Проводить время с Минни куда интереснее. Но сделать - все сделает. Поэтому я умолкаю.
- Послушай, а где они будут искать серебро и кого обвинят в ограблении? - вдруг спрашивает Мартин, круто переменив тему разговора.
- Кто это "они"?
- Кто, кто! Правительство, полиция, розыск.
- Полиция, - говорю я, - здесь, вероятно, наполовину подкуплена. Ничего и никого не найдет. Мердока же вообще даже упоминать не будут.
- А серебро-то у него в кармане, - ухмыляется Мартин.
- Ты так уверен?
- Зря, что ли, я сидел в комнате с камином. У стены люк в подвал. Его открыли и вносили туда ящики. Я и спросил: что это?
- Как же тебе ответили?
- Сказали: помалкивай, пока цел. Найдем, если проболтаешься.
- Может быть, ящики с оружием или продовольствием?
- Я узнал их. Те самые, которые грузили с причала в кормовой люк "Гека Финна".
7. Город шестидесятого года
В Вудвилль мы прибыли вечером и уехали оттуда утром на другой день. С городком как следует и не познакомились. То, что увидели, проезжая по улицам, казалось чуточку посолиднее и побогаче, чем в Сильвервилле, - меньше дощатых и бревенчатых хижин, дома каменные, из розового туфа, как у нас в Армении, некоторые отделаны гранитом и кремовым песчаником. Вывески ярче и крупнее. Добротно выглядела и гостиница "Веррье-отель" с колоннадой у входа. Ее владелец Гастон Веррье, к которому мы направлялись по указанию Стила, любезно предоставил нам комнаты в своей огромной квартире, занимавшей весь первый этаж гостиницы. Веррье, толстенький, разбитной француз с чисто выбритым лицом и аккуратно подстриженными седоватыми бачками, владел рыболовными промыслами по берегу Реки. Мы видели их, проезжая, - бараки и хижины, опрокинутые лодки на берегу и сети, натянутые на кольях. Ему принадлежали и виноградники на склонах холмов, примыкавших к городку с севера. Принял он нас гостеприимно и радушно, познакомил со своим типично французским семейством, приказал отвести наших измученных лошадей на конюшню, угостил обильным и сытным ужином. За ужином мы узнали, что "все порядочное население города голосует за популистов". "Кого же вы считаете непорядочными?" - спросил я как можно серьезнее, чтобы хозяин не почувствовал скрытой иронии. "Рыбаков-поденщиков, - охотно пояснил он, - тех, кого нанимаешь на ловлю. Ненадежные люди". - "А они за кого голосуют?" - поинтересовался я. "Ни за кого, - пожал плечами Веррье, - индифферентны. Их мог бы купить Мердок, да у него, к счастью, и партии нет". - "А трудовики?" - "Заводов здесь нет - нет у трудовиков здесь и базы, а приезжих агитаторов мы не любим, - сказал хозяин. - Мы, настоящие популисты, не очень-то жалуем своих левых".
Утром, простившись с Веррье, Мартин и я уже сидели в купе первого класса железной дороги Вудвилль - Город. Как не похоже было это путешествие на первую нашу поездку в Город пятьдесят лет назад. Тогда - запряженный шестеркой битюгов автобус, облупленный и запыленный, не дилижанс, воспетый Андерсеном и Диккенсом, а именно земной автобус, без мотора, который выбросили из-за отсутствия бензина, с рваными, обтрепанными сиденьями, торчащими пружинами; пассажиры - несколько запоздавших с загородной прогулки туристов, одетых совсем как земные парни и девушки. Сейчас - роскошное купе железнодорожного вагона, пассажиры в цветных сюртуках и длинных бархатных и кружевных платьях, толстые свечи в медных подсвечниках, старомодные саквояжи и кофры, обед, принесенный вышколенным официантом из вагона-ресторана, и медленно плывущие пейзажи за окном - то лиственный лес, то газон на фермах, то коровы на лугах, то редкие трубы заводов, поближе к Городу. Так, должно быть, ездили в Южной Германии или Швейцарии в восьмидесятых годах прошлого века.
До самого вокзального перрона меня не оставляла тревожная мысль о встрече с Городом. Что живо, что умерло, что изменилось? Не изменилась каменная брусчатка у заставы и утрамбованная сухая глина в примыкающих переулочках. Сохранилась центральная, немощеная, с рыхлой землей дорожка посреди улицы - по ней, как и раньше, скакали верховые: курьеры, порученцы государственных и частных контор, конные полицейские и просто любители верховой езды. Остались и велорикши. Появились легкие ландо и фиакры, а проще говоря, двухместные и четырехместные кареты и коляски на литых и дутых шинах, как у московских лихачей в дореволюционные годы. Я увидел и конку - легкий, открытый со всех сторон вагон, запряженный четверкой лошадей, тащивших его довольно быстро по врезанным в камень рельсам. Начинался Город тогда - полстолетия назад - с ободранных автобусов, поставленных на сваи ушедшими на пенсию полицейскими, и "бидонвиллей" - самодельных хижин из пустых бидонов, канистр и ящиков, а сейчас началом его стал вокзал. Выстроенный, вероятно, лет двадцать назад, ныне он постарел, облупился, но для меня он был неким новым явлением, преобразовавшим въезд в Город. Отсюда расходились длинные серые заборы, почерневшие от дыма и гари приземистые заводские корпуса и высокие каменные трубы, извергавшие в ясное прежде небо облака черной копоти.