- Да, куш заманчивый, - усмехнулся старпом и, вздохнув, с горечью сказал: - Эх, художник. Никто не понимает меня. На кой черт мне власть? Насытился я ею, когда был глупым и жестоким вождем. Нажрался До тошноты. Не власть мне нужна. Я хочу понять…
- К чему вся эта кутерьма? - Я ткнул пальцем вверх, имея в виду Вселенную.
- Вот именно! - невесело рассмеялся старпом. - Вспомнил мои слова. Я хочу знать, откуда и зачем этот бред. Кому он нужен? Какой в нем смысл?
Приходил к нам доктор Зайнер еще с одной целью: иногда в кабинете бесшумно возникала Фрида и внимательно слушала.
Зайнер разглагольствовал в такие минуты с особенным воодушевлением, с долин и болот абстракций взбираясь на холмы и вершины поэзии. Фрида с улыбкой внимала нелепым поэтическим потугам доктора, но молчала. Однажды в самый разгар спора она с каким-то отрешенным видом обронила несколько слов. Всего лишь два-три смутных образа, непонятных, быть может, ей самой, но перед нами открылись вдруг такие дали, перед которыми наши умозрительные построения показались детской игрой.
Доктор Зайнер уставился на Фриду, и в глазах его так и читалось: "Знает! Все знает, ведьма!"
- Богиня мудрости! - слащавым голосом воскликнул он. - Посети нас еще раз. Снизойди. Мы изготовили такой приборчик, который все расшифрует, разъяснит нам и тебе самой.
Я пытался отговорить Фриду, но она улыбнулась и сказала:
- Пусть. Наверное, будет интересно и смешно. Но вышло все совсем не интересно и не смешно, а чудовищно глупо. На верхнем этаже университетского здания Фриду усадили перед тем самым "приборчиком", похожим на пульт управления космического корабля. В тот же миг сверху упала решетка с толстыми прутьями.
- Что это значит? - растерялся капитан.
- Это значит, что птичка в клетке, - ухмыльнулся доктор Зайнер. - Знаю, что она живет соками и энергией волшебных облаков. Красавица исхудает в заточении, настрадается, пока не вспомнит. А приборчик уловит ее поэтические смыслоизлучающие метафоры и расшифрует.
- Немедленно освободите! - закричал я.
Фрида рассмеялась, послала мне воздушный поцелуй и затуманилась. Клубящейся сиреневой дымкой она выплыла из клетки, просочилась сквозь окно, поднялась ввысь и слилась с облаком, летевшим как раз в сторону нашего озера. Какой-то подручный Зайнера с мушкетом подскочил к окну, разбил стекло и пальнул, сдуру пытаясь расстрелять облако.
Когда мы были уже на берегу, то самое облако тихо плыло над озером. Оттуда, как из гнезда, выпорхнула сиреневая птица, снизилась и волшебной девой ступила на берег.
- Смешно? - улыбаясь, спросила оца.
- Нет, не смешно, - проворчал капитан.
- Дур-рак! - выругался старпом и послал в адрес Зайнера еще несколько крепких морских словечек.
Он подошел к погрустневшей Фриде и начал утешать ее. "Теперь и этот туда же", - с опаской подумал я. Но нет, никаких глупых иллюзий старпом как будто не питал. Вскоре он вообще потерял к Фриде всякий интерес, да и к нам тоже. Правда, он изредка принимал участие в наших уютных чаепитиях. Но был какой-то кислый, невеселый, и лишь капитан расшевелил его, сказав однажды:
- А как интересно встречаться с новыми людьми, что ни человек, то новая загадка Вселенной.
- Загадка Вселенной? - улыбнулся старпом и с грустной усмешкой добавил: - Хорошо сказано, и живете вы, милые поросята, хорошо, сыто, уютно. Но уж больно скучно. Тоска!
Заходил он к нам все реже и реже. Целыми днями старпом пропадал в таверне "Грязная гавань". Странное название таверны нравилось веселой морской братии.
- Ничего, - смеялись моряки. - Бросим якорь и в "Грязной гавани".
"Грязная гавань" отличалась исключительной опрятностью и чистотой. Полы вымыты, на столах свежие скатерти, цветы. С утра до вечера здесь толпились матросы и офицеры заплывавших к нам кораблей. Старпом пил с ними ром, с грустной усмешкой слушал морские байки. Потом увлекся азартными играми и с ловкостью шулера обчищал карманы офицеров. На эти средства он, видимо, и жил. У нас он перестал бывать совсем.
- Чем-то мы обидели его, - расстроилась Аннабель Ли.
Вскоре она повеселела: в просторной вилле поселились юнга и боцман, фрегат которого ремонтировался в доках нашей бухты.
- Вот и прекрасно, - радовалась Аннабель Ли. - Заживем единой и дружной семьей.
Сначала в шутку, а потом и всерьез капитана-профессора мы стали называть отцом. Я считался старшим братом юнги, боцман - его дядей, а царица - сестрой. О старпоме мы заговаривали все реже и реже.
- Все же мне жаль его, - сказала как-то Аннабель Ли, вернувшись с рынка. - Посмотрели бы, какой он неприкаянный.
Со старпомом и впрямь творилось неладное. В "Грязную гавань" он теперь и не заглядывал, а все бродил по пляжу и посматривал на загорающих обывателей с каким-то странным выражением: не то с ужасом, не то с брезгливым недоумением. Немного погодя он стал совсем уединяться. Старпом уходил подальше от пляжа, садился на камень и с невыразимой тоской глядел в морские дали. В этой тоске и угрюмом одиночестве было что-то величественное и… страшное.
Признаюсь, побаивался я его. Но однажды набрался храбрости и присел на камне рядом со старпомом:
- Ну что, рыцарь зла? Заскучал?
- Уйди, художник, - простонал старпом. - И без тебя тошно.
- А ты займись знакомым делом. Слышал, зашевелились в морях разбойники. Возглавь пиратскую братию и режь, коли, вешай. Потешь свою душу.
- И такую мелочишку предлагаешь мне? - с насмешкой спросил старпом. - Мне, превратившему в ад целую планету?
- Да, из планетных штанишек ты уже вырос, - согласился я. - Тебе подавай всю Вселенную.
- Верно! - чуть ли не развеселился старпом. - Ты начинаешь понимать меня, правда, не совсем.
- Совсем не понимаю, - пожал я плечами. - Недавно приоткрылось в тебе что-то искреннее, симпатичное и даже… даже обаятельное. Но разве ты такой?
- Думаешь, я понимаю? Я и сам не знаю, кто я такой. - Старпом задумался и, вздохнув, продолжал: - Давно, еще в начале нашего плавания под звездами, под ветровыми парусами видел я, как ночью людоеды рвали на части живого человека и жрали его…
- И я видел. Ты тогда жутко хохотал.
- Видел? Мне казалось, что на палубе, кроме Хендиса Хо, никого не было. Ну и проныра ты, художник. Высмотрел. Да, хохотал я. Мужланом я был тогда, солдафоном. Вот и хохотал. Но от отчаяния хохотал, от жалости к страдающей мыслящей материи! Вместе со мной хохотал и дьявол. - Старпом ткнул пальцем в небо. - Хохотал, негодяй. Хохотал, людоед. - К чему это ты вспомнил?
- К чему? - В глазах старпома отразился вдруг безграничный ужас. Он зашептал: - Мне страшно, художник. Понимаешь? Страшно! Видишь на пляже отдыхающих?
- Ну?
- Диплодоки, - шепнул мне на ухо старпом, и в глазах его снова промелькнул страх.
- Диплодоки? - удивился я. - Помнится, в мезозое, в одно время с тобой-тиранозавром обитали эти жирные, громадные, но мирные и тихие твари.
- Вот и сейчас валяются на пляже такие же твари. Нежатся, хрюкают от удовольствия. А дьявол… - Снова жест в сторону Вселенной. - А дьявол-то хохочет, торжествует. Как же! Более мерзкого издевательства над мыслящим духом и не придумаешь. У, как я ненавижу это лежбище диплодоков. И в то же время… Жалко мне их, что ли? Не пойму.
Старпом задумался, чувствовалось в нем что-то не выразимо горькое, страдающее. "Он добрый, очень доб рый", - вспомнились еще давние слова капитана.
- А что, художник, поверил ведь сейчас, что я ми ленький и добренький? - словно угадав мои мысли, рас смеялся старпом. - Не верь. Я и сам не верю себе. - И, скривив губы, тяжко застонал: - Тошно мне на этой уютной планетке. Тесно мне! Эх, развернуться бы…
- В зле и разрушении?
- Уйди! - обозлился старпом. - Не терзай душу. Ушел я с недобрыми предчувствиями. Но проше месяц, другой, и все тревоги мои рассеялись как утрен ний туман в бирюзовых далях океана. Ничего страшного не случалось и не могло случиться на этой уютной планете.
Мы продолжали жить тихой, размеренной жизнью В доме нашем - полная чаша: у капитана-профессора хороший оклад, да и я прирабатывал, писал по заказу портреты курортников. Охотно покупались и мои морские пейзажи. Нравились они людям, но Аннабель Ли была недовольна. Она усмотрела в моем творчестве упадок: дескать, никаких метафизических порывов, никакой дерзости, а лишь откровенное желание уйти в красивые уюты. Не знала она, что это была разрядка, что втайне от всех я работал над своим главным полотном - "Пепел". Вид разгромленной, испепеленной планеты приводил меня в ужас. Но - странно! - в какой-то дьявольски притягательный, сладкий ужас.
Вот это непонятное во мне тревожило, в душе опять зашевелились дурные предчувствия. А тут еще с близкими мне людьми начало твориться что-то нехорошее.
Вечерами мы собирались у пылающего камина, пили чай, делились мыслями и дневными впечатлениями. И в души моих собеседников, как я стал замечать, закрадывалось смутное беспокойство, какое-то недовольство, что-то даже старпомовское.
- А не кажется ли вам, что слишком уж по-обывательски тихо мы живем? Даже тошно, - чуть ли не словами старпома высказалась как-то Аннабель Ли и с задумчивой грустью еще раз продекламировала стихи полюбившегося ей поэта:
Я хочу порвать лазурь
Успокоенных мечтаний
Я хочу горящих зданий,
Я хочу кричащих бурь.
- Да, на нашем житейском море полный штиль, - поддержал ее боцман и пророчески, на мой взгляд, изрек: - Так всегда бывает перед бурей.
Юнга, чувствовалось, жаждал этих бурь. Лишь капитан, живший своими высшими интересами и витавший мыслями в волшебных облаках, заявил, что все хорошо, что все идет так, как надо.