* * *
Он проснулся. и сел на кровати, мучительно пытаясь сообразить: сон ли то был? Явь ли? Ничто не изменилось ни в комнате, ни в нем самом. Он подошел к окну.
На улицах звенели трамваи. Гудели автобусы, развозя людей на работу. Радио за стеной усердно призывало к выполнению и перевыполнению гимнастических упражнений.
Мир был прекрасен. Нежно голубело утреннее небо, в его молочной дымке растворялись несколько одиноких звездочек и узенький серпик месяца. Над горизонтом, бросая на облака нежно-розовые блики, вставало большое, оранжевое солнце. Свеж и чист был утренний воздух.
И все же герою нашему почему-то показалось, что после этой изнурительной, бессонной ночи чище стало на земле, веселее пели свои песни уличные пташки, и вообще, в мире стало легче дышать…
Показалось ли?
IV. Жизнь приносящая
…Непонятное, неуловимое состояние – нечто среднее между явью и сном, зыбкая граница на пороге реальности и бреда. Ни желаний, ни надежд. Да и что это значит: надеяться, верить, дышать, жить, думать – в момент, когда тело твое бесплотно и неподвижно, когда трудно осознать самое себя и в собственную смерть поверить гораздо проще, чем в грядущую жизнь.
В полупрозрачной белесой дымке слабо различается мутно-зеленоватый потолок. В тумане вокруг таятся какие-то непонятные предметы – шланги, колбы, никель, что-то медленно и мерно капает. В изогнутом стекле полузеркального сосуда отражается маленький белый шарик. Он то нервно вздымается, то вновь опадает. Вдалеке слышны шаги людей. Люди… О чем-то переговариваются?.. Вновь тишина. Звякает стекло… Или металл?
– Господи!.. Сколько нервотрепки из-за какой-то шлюхи! – устало говорит сухой женский голос. – Я на месте нашего профессора даже руки об нее марать постеснялась бы!
– Ой! Что это ты такое говоришь, Мария! – нервно восклицает другая женщина.
– А что? – удивляется первая. – Ее из бардака привезли в чем мать родила. Пришил, значит, какой-то хахаль…
– Да не хахаль, говорят, брат родной!
– А если брат, то правильно и сделал! Я бы своими руками таких стреляла…
И все это о ней? О ком же еще? Все правильно. Это она… Она. Как ее угораздило остаться в живых? За что ей такое наказание?..
Пулю, разворотившую ее молодое тело, Лала приняла с благодарностью. В следующее мгновение после выстрела она услышала шум и свист в ушах. Неведомая легкость наполнила все ее существо, устремившееся в глубочайшую черную пропасть. Она долго и стремительно летела в небытие, отрешась от всего земного. Тогда же перед глазами ее широко распахнулась вся ее короткая, бессмысленная жизнь.
Неведомо, в силу каких генетических причуд в далеком горном селении появилась на свет голубоглазая, златоволосая девочка. Ее мать отродясь родительский и мужнин дом не покидала. Блондинов в окрестностях также не попадалось. Может быть, незадолго до конца нашей эры легионер из Помпеева войска заночевал в кибитке ее пращуров, и след тех смутных времен возродился спустя две тысячи лет? Или неожиданно подала о себе весть какая-то клеточка из древнего племени ариев, еще ранее кочевавших по этим местам? Неизвестно. Генетика – наука, имеющая не только множество правил, но еще и большое количество исключений.
Лала была упрямым, капризным, донельзя избалованным ребенком. "Ягодка! Пампушечка моя! Солнышко мое!" – звала ее мать. "Золотая моя розочка!" – приговаривал отец, гладя ее по русой головке. В школе она лентяйничала, почти не занималась, но все сходило ей с рук. Да и кто предъявляет особые требования к деревенским детям? Двоек тогда не ставили. Ставить тройки было неудобно перед ее отцом, заслуженным чабаном. Поэтому Лалин дневник украшали четверки. Не сказать, чтобы столь уж незаслуженные – язык у девочки был бойкий, ум – гибкий, память – цепкая. Чего не припомнит – заболтает и отвертится.
Мальчишки увивались за ней с малолетства. Устраивали бои, турниры, отваживались на самые невероятные проказы, лишь бы заслужить ее легкую, одобрительную улыбку.
Но мальчишки ее не интересовали. Ей больше нравились мужчины. Большие, усатые, состоятельные, щедро сорившие деньгами. Лет с двенадцати она мечтала о встрече с молодым цеховиком (в ее представлении он был в чем-то вроде прекрасного принца), который прикатил бы к ее дому на черной "Волге", поглядел бы ей в глаза с загадочной улыбкой и увез в далекое далеко, в таинственный, призрачный, манящий мир, в большой шумный город с бескрайними просторами площадей, длинными, широкими улицами, по которым движутся пестрые кавалькады автомашин, всеми цветами радуги искрятся и мигают неоновые рекламы, бродят толпы нарядных и веселых людей. Будущее представлялось ей сладко-щемящим и восторженно-упоительным сном, подобным индийским кинофильмам, которые частенько крутили в клубе (в дни, когда весенне-осенняя распутица и зимние сугробы не перекрывали доступ кинопередвижке). Индия была ее мечтой, единственной страстью и радостью в жизни. Фотографиями Раджа, Раши и Шаши Капуров был облеплен сундучок с ее приданным, которое начало копиться с момента ее рождения. Лала назубок знала тексты всех песен из кинофильмов и пела их, точно воспроизводя звуки, интонации и жесты (не беда, что смысл их был неясен). Она также умела копировать танцевальные па, много добавляя в них от себя.
Восточные танцы были ее стихией. Равнодушной ее оставлял классический балет с его холодной, отточенной грацией. Смешными и попросту бестолковыми казались молодежные судороги под рев гитар и завывание синтезаторов. Лишь испанское болеро да аргентинское танго на некоторое время взволновали ее. Но для исполнения их у нее не было ни пышных юбок, ни партнеров. И лишь в томных и неторопливых ритмах мугамов, в размеренном и гулком стуке нагары обретали плоть и кровь теснящиеся в душе девочки образы. Каждый ее шаг был шедевром, каждое движение рук – поэмой, каждый взгляд – сверканием молнии.
Она усердно занималась в танцевальном кружке при клубе, размещавшемся в старом сарае, и не прекращала занятий ни во время проливных дожей, когда нещадно протекала дощатая крыша, ни в зимние морозы, когда в "клубе" можно было окоченеть.
Заведующий был в восторге от ее способностей. Но. вероятно, его восторженность стала чересчур уж бросаться людям в глаза. Лалин старший брат, Афаз, собрал деревенских ребят, и они поговорили с заведующим по душам. После этого разговора заведующий уехал первым же автобусом, позабыв собрать чемоданы и даже не получив зарплаты.
Лале исполнилось пятнадцать лет, когда Афаз угодил в тюрьму. Уже два года прошло с той поры, как он перебрался в город и пошел работать на стройку. Погубила его выпивка. Нельзя сказать, что в селе было туго со спиртным. Водки и дешевых вин в лавке было в изобилии. Если б не они, лавку и вовсе можно было закрыть за ненадобностью. Однако в селе существовали стойкие традиции не позволявшие молодым пьянствовать на глазах у старших. Кроме того, согласно Корану алкоголизм считался мерзейшим из пороков, а законы шариата в селе чтили. Единственному деревенскому алкашу Абдулке прохожие дружно плевали вслед, но не изгоняли из деревни, ибо он был дурачком, а следовательно, "божьим человеком". В городе же Афаз оказался в общежитии, в компании молодых ребят, которые охотно угощали, но с еще большей охотой пили за чужой счет. Вечерами, после обильных возлияний, начинались традиционные "сека" или "очко" – игры, о которых приличный шулер постыдится пачкать руки. Но приличных там и не водилось. У молодого человека появились карточные долги. Все эти факторы привели к тому, что в скором времени он был арестован за попытку разбойного ограбления с применением холодного оружия.
Отец срочно выехал в город, чтобы похлопотать за сына. В прокуратуре случайно попавшийся земляк свел его с нужным человеком, который ознакомился с делом и пролил надежду, что всю историю можно представить просто как мелкое хулиганство. Нужный человек брался даже убедить в этом судью и прокурора. За труды он готов был довольствоваться скромным гонораром в сорок тысяч рублей ("Новыми?!" – ошарашенно переспросил отец, чем вызвал снисходительную усмешку искушенных людей).
В вихре событий, промелькнувших перед мысленным взором Лалы, особенно, явственно запечатлелся тот пасмурный, осенний вечер, когда, возвращаясь из школы, она увидела у ворот своего дома белую "Волгу", лоснящуюся округлыми боками, со сверкающим хромированным оленем на капоте.
– Лялька! К тебе жених приехал! – смеялись подружки.
Девочка стремительно вбежала в дом и остановилась на пороге гостиной. За столом, неподалеку от отца, сидел мужчина с круглым бабьим лицом и толстыми губами, над которыми пробивались редкие усики. Увидев Лалу, он расплылся в широкой улыбке. Отец сердито взглянул на нее и сделал глазами знак выйти.
Она вышла из гостиной. На улице шел дождь. Она поиграла на веранде с Намиком и маленькой Зариной в куклы. Сердце ее было неспокойно.
Потом на веранду с криком выбежала мать, обняла Лалу, крепко прижала к себе, заплакала, запричитала. Следом вышел отец, пьяный и злой, начал бить ее кнутом, а дети сгрудились в уголок и плакали. Только Намик, бедовая голова, бросился отцу под руку, так и ему досталось.
– Убей! Убей меня! – кричала мать. – Убей свою дочь! Только не отдавай ее этому поганцу!..
Грязно выругавшись, отец швырнул в нее обломанное кнутовище и, шатаясь, вышел. А мать еще долго лежала на полу и стонала, ничего не отвечая.
Ночью к Лале прокрался Намик и жарко зашептал в самое ухо:
– Знаешь, кто это был? Толстый Алим! Маразинец! Он хочет на тебе жениться, вот! Ребята говорят, что он богаче всех на свете! Он отцу за тебя миллион дает! Вот!