Маразинец! Это слово потрясло ее. Мараза – проклятое богом и людьми селение, жители которого с незапамятных времен принадлежали к касте изгоев и нищих. Попрошайничество было их основным занятием, единственным средством существования, возможно даже, призванием.
Время от времени они появились в крупных городах: бабы в пестрых юбках, закутанные в цветастые платки, тащили за собой выводки сопливых ребятишек, везли на колясочках безногих уродцев. Они слонялись по центральным улицам, пристраивались в подворотнях, подземных переходах, обшаривали вагоны электричек, трамваев, метро, клянча милостыню именем аллаха. Вероятно, имя божие делало свое дело: сердца сердобольных горожан смягчались при упоминании основных мусульманских пророков и добродетелей – и в простертые ладони попрошаек дождем сыпались серебро и бумажки. Медью маразинцы тоже не побрезговали бы, но подавать медяки среди горожан считалось признаком бедности.
О, уникальные и неповторимые граждане единственного в своем роде города! В ваших душах воплотились его контрасты, будто из сферы архитектурной и экономической они вдруг перенеслись в категории психологические и нравственные. Как в городе изобилие звонкоструйных фонтанов в центре соседствует с безводьем в квартирах, величественные строения центра и просторы бульваров сочетаются с крохотными вонючими двориками, полными крыс и помоев, как сказочное изобилие базаров соседствует с неслыханными ценами, так и в вас, дорогие мои соотчичи, сходятся воедино самые противоположные качества. Вы ругаете детей своих за лишние безделушки, а сами, не скупясь, переплачиваете барыгам за деликатесы, изо дня в день копите гроши, чтобы в один день потратить их за праздничным столом, клянете проходимцев и в то же время восхищаетесь их предприимчивостью, безбожны до крайности и до смешного суеверны. Странным все это кажется пришлым людям, а мы привыкли, и уж не видим себе жизни без города нашего, который автор, как и вы, дорогие читатели, несмотря ни на что, считает прекраснейшим на свете.
Побродив неделю по городу, нищие возвращались в родные палестины, где в массивных белокаменных особняках с садами и гаражами ожидали их благоверные супруги. Иметь несколько жен среди них не считалось зазорным, напротив это свидетельствовало о достатке главы семейства. О богатстве этих людей, их алчности и колдовских способностях ходили легенды.
Разумеется, Лала знала, что брак, и не только в их семье, но и во всей округе являлся не столько союзом двух любящих сердец, сколько сделкой, смахивающей на вульгарную торговую операцию, вроде покупки коровы, разве что, "обмывание" покупки длилось немного дольше и обставлялось гораздо торжественнее. Невестам преподносили многотысячные подарки, Брильянтовые наборы умопомрачительной стоимости. В ответ женихам дарили машины и дома. Затем следовали расходы на торжества. Редкая свадьба стоила дешевле двадцати тысяч. Тысячу рублей платили только специально выписанному певцу, около того – музыкантам. Остальные суммы расходовались на трех-, пяти-, семидневное гулянья, повальные обжорства и пьянку. К столам ведрами подавалась икра, пудами – балыки и колбасы, десятки баранов приносились в жертву чревоугодию. Со всей деревни собирались женщины готовить еду и убирать невесту. Потом следовали торжественные шествия с подарками, вывоз невесты на брачный обряд, потом мужчины садились за стол, и гремела музыка, и пелись томные гимны любви и красоте, и плясались зажигательные танцы… Под утро же гостям демонстрировали простыню молодоженов с явственно запечатленными на ней мужественности жениха и добродетельности невесты.
Порой случались и накладки. И со стороны жениха, и с противоположной. Тогда происходили грандиозные скандалы, о которых годами судачили по всему району. Случалось и так, что молодые, впервые узрев друг друга на свадьбе, расходились спустя месяц-другой после регистрации, – и тогда скандалы были еще более яростными, с дележкой подарков и злобной руганью. И все это происходило в восьмидесятых годах просвещенного двадцатого века…
Как и все девушки ее окружения, Лала страстно мечтала выйти замуж, а поскольку девушкой она была рассудительной и здравомыслящей, то давно привыкла к мысли, что до свадьбы жениха не увидит. Однако лелеяла надежду, что муж ее будет хоть и не ровесником ей, но человеком приличным и состоятельным. Красота ее того стоила. Но быть проданной маразинцу? В придачу к двум-трем его женам? Может быть, даже пойти с ними побираться?! Ни за что! Даже за миллион!
(Справедливости ради стоит сказать, что толстый Алим сватал ее не за себя, а за своего сына, владельца придорожного ресторана, хромого заику с перекошенной мордой; что давал он за невесту не миллион, а всего сто тысяч, из которых отец собирался взять только сорок, дабы никто не заподозрил его в корысти, что… Но Лала ничего этого не знала, да и не желала знать).
В три часа ночи она поднялась, оделась, пробралась в гостиную и вытащила из шкатулки деньги – двадцать пять рублей, затем беззвучно выскользнула из дома и пошла прочь. В руках она несла узелок, в котором лежало все ее имущество: смена белья, почти новая кофточка с продранным рукавом и ни разу не надеванные туфли – "лодочки".
За полчаса она дошла до шоссе, которое крутым серпантином сбегало с горного хребта. Вскоре послышалось натужное урчание мотора. И когда дорогу озарили столбы света от мощных "камазовских" фар, Лала вышла на середину шоссе и помахала рукой…
* * *
– Слышь, Мария? Я говорю, и чего это все эти девки такие красивые? Вот какую ни возьмешь красотку – дрянь! А честные девушки… Вон моя Мехри – и работящая, и характер ангельский, а на лицо – смертный грех…
Это Бог нас карает за грехи отцов-матерей. Да и толку что в этой красоте? Любить надо красу душевную. Телесная-то сойдет со временем, а душа – она вечная.
– Что верно, то верно. Да только мужики на душу-то не клюют. Они на таких вот, как эта, летят, прям, как мошки на свет.
– Дак у мужиков-то, известно, мозги жидкие. Как какую смазливую увидют – мозги у них сверху и переливаются…
– Ой, Мария! Уморила! И смех с тобой, и грех!
* * *
Город студеными порывистыми ветрами развеял остатки ее детских иллюзий. Чтобы жить в нем, одеваться и питаться не хуже других, требовались деньги, деньги и еще раз… Деньги даром не давались. Их надо было зарабатывать в поте лица. А работать Лала не умела и не любила.
В первые месяцы о ней заботился Эдик, который в ту ночь довез ее до города на своем рефрижераторе. Он же стал ее первым мужчиной, поселил у какой-то бабки, злой и ворчливой, порой подбрасывал денег. Однако он был женат, имел детей, часто и надолго уезжал. Вскоре Лала обратила внимание на Шакира, который жил в том же дворе и часто стоял в подворотне с парнями, задумчиво пыхтя приторно-сладким дымом папиросы. Он напомнил ей старшего брата – такой же рослый, резкий в движениях. У него было много золотых зубов, он хорошо (по ее понятиям) одевался и не расставался с кнопочным ножом. С ним Лала впервые изведала упоение автогонок по ночному городу, ужины в кабинах дорогих ресторанов, завтраки в кафе "Интуриста" с икрой, кофе и шампанским. Довольно быстро научилась она одеваться, пить вино и загадочно улыбаться, когда мужчины говорили на непонятные темы.
Последующие годы пролетели в ее сознании, как одна минута на экране видеомагнитофона, включенного в режим замедленной перемотки. Они слились в непрерывную, пеструю череду пьянок, забубенного веселья и плотских утех. У нее было много мужчин. Некоторые ей нравились. Некоторые – не очень. Одно время ее содержали специально для заезжих ревизоров. После ночи с ней у самого строгого законника мягчало сердце и опускались руки. "Бобику" Низамову ее так же преподнесли в подарок на ночь. Но он ею заинтересовался. Ему осточертела старая и такая же толстая, как он сам, жена, затюканная и полуграмотная. Лала также не блистала начитанностью. Но она умела дарить минуты забытья, тихую радость меценатства и уверенность в своих силах.
И все же ей не следовало напрашиваться с ним в компанию. И тем более танцевать перед этими… А, может быть, к лучшему, что так получилось? И пуля брата явилась ей справедливым возмездием?
Сознание явилось к ней с неожиданной яркостью. Она отчетливо ощутила весь ужас своего положения. Ведь теперь все все узнают, и будут тыкать в нее пальцами и плевать ей вслед…
Ей надо, обязательно надо постараться умереть… Умереть – это значит не жить, не дышать, убить свое молодое и крепкое тело, оборвать в нем все способности сопротивляться наступающему холоду, полностью отдаться пустоте и мраку… Может быть… вырвать эту трубочку, впившуюся в ее локоть, Сорвать бинты?
Приложив неимоверные усилия, Лала попыталась поднять руку, оторвать голову от подушки, но со стоном откинулась назад.
– Доктор! – крикнула сестра Мария. – Доктор, она очнулась!
– Сделайте ей укол! – донесся издалека мужской голос. И чуть слышно добавил: – Хоть мучиться не будет.
"Не буду! – билось в ее сознании. – Не буду, доктор, миленький! Хватит с меня мучений! Мало ли я страдала за свою жизнь, валяясь в плевках и дерьме, мало ли ненавидела себя за красоту и за слабость свою?.. Дайте мне умереть! Дайте мне…"
Острая игла вонзается в ее тело, раздирает насквозь невыносимой болью, которая быстро растворяется, сменяясь теплом и покоем…