* * *
Пастуха в деревне приветили. Ни на хлеба кусок, ни на слово доброе не поскупились. Ночевал он поочередно то в одной избе, то в другой. И вот настал черед идти к Митрею Дубову. Хозяйка собрала ужин, а сама разговор завела.
- У Савватия-гончара, слышь, совсем в худых душах девка! - рассказывала Ненила, расширив глаза так, будто ими договаривала недоговоренное. Мужик-чурбан слушать ее притомился, хоть пастуху новости поведать, благо молчун, каких мало, сроду не поперечится. - Ох, взяло, шибко взяло Наталью! Какая это лихоманка к ней привязалась, ломает да сушит?
Егор не отвечал, хотя мог бы сказать, что сестры-лихоманки тут ни при чем: ни одной нет в деревне. Да Нениле его ответы ни к чему:
- Уж и святой воды с золой давали ей испить, и земляным углем из-под чернобыльника пользовали… Видать, испортили деву. Может, озыком, или кладью, или след вынули. Вон, Ерема пошел нынче ведьм гонять из Наташкиной избы. Ее батюшка хорошую плату посулил. А меня спроси - я скажу, кто виновник! Какую ведьму гонять - по имени назову! Наташка ведь по монаху сохла, бегала за приворотным зельем то к колдуну, то к Ульяне. Михайлу пожгли люди добрые, избавили от страху народишко, а Ульяна… Тихая она, да страшная. Укутается в свой серый плат и сидит, ровно сова, лица не кажет. Зато как вымолвит слово вещее - обомрешь! В чаще лесной живет, еще глубже, чем колдун, - у самого истока Обимура. Это вон сколько верст до Семижоновки, а решилась-таки Наташка, наведывала ее - та деву и испортила. Может, судьбу, в воде отраженную, указала? Может, злую правду сказала? Правда сердце травит, душу губит. Лишнего ведать не надобно. Это вон знахари пускай… Может, и есть среди их братии добрые, да и злых не оберешься. Ульяна - помяни мое слово! - черные шутки шутит. Не простая она лечейка, а лихая гостейка.
Долго еще говорила что-то Ненила, но Изгнанник не слушал: та, что живет у истока Обимура, бывает в деревне! Он может увидеть ее!
От этой мысли не спалось. Чуть уснули хозяева, Егор тихо вышел во двор. Ясная, чистая стояла ночь. Никогда Егор не видел такого: по всему небосводу шли от месяца радужные лучи, будто играл он со звездами. Сердце Изгнанника дрогнуло. Что таит в себе эта игра? Просто ночь являет свои диковины, или… Не забыл ведь он слов Куратора: "У Другого ночная связь". Не он ли?!
Изгнанник торопливо огляделся. Мирно спала деревня. Темными стояли избы, лишь в одном окошке мерцал свет. Еще пуще затревожилось сердце… Перемахнув плетень, Изгнанник прокрался меж гряд, путаясь в шершавой огуречной ботве. Глянул сквозь щель в ставнях в горницу, где стояли седовласый человек с печальным лицом и знахарь Ерема.
Давно, давно Егор его не встречал! И подивился: ну с чего бы ему испытывать к одним людям приязнь, а к другим - отвращение? Лишь бы выжить, лишь бы прожить свое…
Хозяин молил знахаря:
- Сделай Божескую милость, исцели дочку. Одна она у меня. И что же это за напасть, что за горюшко!.. Проси чего хочешь, только спаси!
- Чего хочешь? - в задумчивости повторил Ерема. - Может, ты это для красного словца? А потом отречешься?
- Да я в вечную кабалу готов к тебе пойти, только вылечи Наташу. Век станем за тебя Бога молить!
- Ну, с Богом я и сам сговорюсь, - властно перебил знахарь. - А вот гончарня твоя…
- Гончарня? - удивился мужик. - Одни слезы! Да ведь и ты не приучен ни к какому ремеслу.
- А сам на что? - быстро спросил Ерема.
- Вон о чем речь… - молвил хозяин. - В вечную кабалу я к тебе посулился! Ну что же, от своего слова не отступник. Лечи дочку, а за платой дело не станет.
- Коли так, все заслонки печные задвинь, двери притвори - и уходи подальше, - велел Ерема, и пока хозяин не исполнил всего и не ушел в соседскую избу, он столбом стоял, посреди горенки.
А потом знахарь вынул из-за пазухи узелок и начал высыпать из него золу по углам, приговаривая:
- Заговариваю я от встречного-поперечного, от сглазу-озевища, от притки, от приткиной матери, от черного, рыжего, завидливого, урочливого, от глаза серого, черного, от двоезубого, от троезубого… Как заря переходила и не потухала, так из рабы Божьей Натальи все недуги и болести моими словами выбивало. Вы, болести, подите прочь от нее в темные леса, на сухие дерева, где народ не ходит, скот не бродит, птица не летает, зверье не рыщет. Запираю заговор свой тридевятью тремя замками, тридевятью тремя ключами, и слова мои крепче камня, острее булату!
Изгнанник приник к щелке, чтобы ни слова не упустить, и тут… тут словно бы ветер мимо него прошумел.
Скрипнула дверь - неужто вернулся хозяин? Нет! В избе появилась высокая женская фигура, до пят прикрытая большим серым платком. Взвизгнул Ерема и выронил свой узелок с золой.
- Чур меня, чур! - размахивал он руками, крестился и отплевывался. - Ведьма, ведьма! Как ты сюда попала?!
- Да через дверь. Ты ведь лишь печные трубы успел заговорить, - ответила женщина, и в голосе ее дрогнула усмешка.
- А ворота? Изгородь? - вскрикнул знахарь. - Изгородь-то я заговорил, еще как сюда шел!
- Изгородь для тех преграда, кто по земле ходит. Неужто ты думал, что какой-то золой, будь она хоть из семи печей, можно меня остановить?
- Ведьма, ведьма… Иль я слово заговорное спутал? - спохватился за голову знахарь. - Не то молвил в урочный час? Нет же, крепко затвердил я, с каким к царскому подойти человеку, с каким к голи перекатной, с каким - к нечисти, вроде тебя…
- Тише! - велела гостья. - Болящую обеспокоишь.
- Коли не померла, так спит! - отмахнулся Ерема.
- Вот как?.. А тебе и горя мало?.. Для чего ж ты здесь туман наводишь, слова попусту сыплешь?
- Так ведь народишку лишь бы звенело позвончее да блестело поярчее, гремело пострашнее. Ты вон тоже поди разные байки-сказки сказываешь, когда гаданья свои разводишь, честному люду глаза отводишь.
- Не понять тебе этого, - тихо ответила ведьма. - Всех по себе не равняй.
- А как жить тогда? - изумился Ерема. - Коль не по себе, так по кому? Кто выше? Тогда сам ниже окажешься. Если не по себе равнять - разве в ком разберешься? А в себя заглянешь - и другого, будто в зеркале, увидишь.
- Для тебя все злые заведомо, чего еще видеть? - молвила ведьма.
- Отчего же? Вон Савватий посулил гончарню свою, коль дочку исцелю. Стало быть, он добрый… пока.
- Ты-то исцелишь?
- Слышь, Ульяна… Помоги!
Изгнанник вздрогнул. Ульяна? Та, что живет у истока?
- Помоги! - молил знахарь. - Чую, есть в тебе сила неведомая. А доход с гончарни - пополам. Ну, не пополам, конечно, а треть - тебе! Ты подумай, как много. Целая… четверть!
- На что мне доход твой? - усмехнулась женщина.
- Вот и я про то, - обрадовался Ерема. - На что тебе доход? Другим отплачу. Слова лихого про тебя в деревне не скажу, вот и благодарность.
- Знаю, знаю, что ты меня словами, будто черной смолой, мажешь, - кивнула Ульяна. - Только клевета - что худая трава, а траву и скосить можно.
- Как бы косонька не притупилась, как бы рученька не осушилась, - пробормотал Ерема. - Помоги мне!
- Помогу, - согласилась гостья. - Да только не тебе и не за доход с гончарни. Прилете… пришла я Наталье помочь. А ты ступай, ступай отсюда!
Ерема покорно пошел прочь, но, едва вышел из избы, кинулся к окошку, да на беду понесло его подслушивать-подглядывать как раз туда, где таился Изгнанник. Наткнувшись на него, Ерема взвизгнул было, да тут же захлебнулся. Молчком выметнулся со двора, и лишь на широкой деревенской улице голос у него прорезался. Бросился он наутек с криком, который всякую нечисть запутать и отвадить должен: "Приходи вчера!.."
А Ульяна между тем заперла изнутри дверь и прошла за занавеску, разделявшую горенку.
- Наташа, цветик мой! - услышал Изгнанник ее голос и едва узнал его, так мягок он сделался. - Открой свои ясные глазоньки!
- Ульянушка… - прошелестело в ответ, и больше Изгнанник не слышал ничего до тех пор, пока занавеска не откинулась и Ульяна не вывела на середину избы девушку.
Не знай Егор, что видит ту самую Наталью, коя приходила по весне к колдуну, нипочем не признал бы ее! Исхудала, почернела… Голова ее никла на плечо Ульяны, а та, обводя избу рукой, молвила:
- Погляди, девонька, на свой дом на родимый. Уйдешь навек - по тебе каждая половица заплачет, каждое бревнышко зарыдает. А что станется с батюшкой?
- Не кручинь ты мою душу! - застонала Наталья, а Ульяна все свое:
- Ляжешь ты в землю сырую, холодную, и никто никогда не согреет тебя, не приголубит, водицы испить не подаст. Будешь ты лежать в досках гнилых, а твои подруженьки на засидках-вечерницах песни петь станут, косы лентами украшать, в новые сарафаны рядиться, с добрыми молодцами водиться.
Наталья схватилась за горло:
- Ох, навылет ты меня… Но нет уж дороги мне обратной, далеко ушла я от живых!
- А ты вернись, вернись! Вспомни Иванушку… - чуть слышно выговорила Ульяна, и девушка сникла в ее руках. С трудом довела ее Ульяна до лавки, усадила. Долго сидели они молча, потом Наталья вдруг тихонько запела:
Ты трава моя, ты шелковая,
Ты весной росла, летом выросла.
Под осень травка засыхать стала,
Про мил-дружка забывать стала.
Мил сушил-крушил, сердце высушил,
Ох да свел меня с ума-разума…
Забилась Наталья:
- Из-за него, лиходея, отцветаю прежде времени! По нему, проклятому, столько слез источила! Будь и ему так же горько да солоно, пусть и его румянец сокроется, пусть и его глазоньки исплачутся!..
Ульяна крепко прижала ее к себе: