- Опомнись! Каково ему будет жить, зная, что любимая не прощенное, а клятое слово ему напоследок вымолвила?! Да проведай он, что ты с собою понаделала, прилетел бы сокола быстрее! Но крепки засовы монастырские, не добраться туда мирской весточке, и сова ночная крылья обобьет, а не проскользнет. Уж я-то знаю… - печально молвила она.
- Не я - горе мое кричит, - всхлипнула Наталья. - А помнишь, как в водах пресветлого Обимура ты показала меня с Иванушкой? Я в наряде была диковинном, белом, что яблоневый сад по весне. Хоть бы одним глазком на него взглянуть, на моего сокола ясного…
- Взглянешь! Ведаю, сбудется! Только отврати ты взор от сырой земли, посмотри: заря на небе пробуждается, светлой росой умывается! - приговаривала Ульяна, подводя девушку к окну и толкая ставни.
Изгнанник едва успел отскочить за развесистую, широкоствольную черемуху, затаился.
- Что за дерево среди двора? - спросила вдруг Наталья.
- Черемуха, иль не признала? - удивилась Ульяна.
- Черемуха? Нет… Нездешнее это дерево! Вон, видишь? Голубь на нем сидит, а под деревом корыто стоит. Голубь с дерева лист щиплет, в корыто сыплет - а с дерева лист не убывается, корыто не наполняется. Скоро и я, как тот лист…
Изгнанник огляделся, силясь увидеть голубя и корыто, а Наталья схватилась за оконницу:
- Кто там хоронится?
- Нету никого, - уговаривала Ульяна, - черемуха это, нет там никакого голубя, девонька, хватит о смерти речь вести!
- Смотри!.. - исступленно крикнула Наталья, и Изгнанник понял, что его заметили. - Это он, он! Иванушка, свет мой!
Оцепенел Изгнанник, зажмурился. Отчего-то вспомнилась вдруг ему чудодейная Купальская ночь, и костры, и венки, блеск глаз при луне, и ласка волн… А потом пришла неведомая ранее жалость. Почудилось, будто стоит он, прижавшись влажной от слез щекой к решетке оконной, а вокруг темные стены. Сердце рванулось, забилось быстро-быстро!..
- Наташа! - воскликнул Иван, выбегая из-за дерева, и словно на крыльях влетел в окно. - Душа моя!
- Иванушка, сокол! Ты пришел, ты здесь!
- Я здесь, я с тобой.
- Так ты не разлюбил меня? Не забыл?
- Разве такое возможно? Раньше звезды погаснут, раньше месяц уплывет навсегда в заоблачные страны. Я пришел, я не уйду. Всегда буду с тобой!
- Со мной, - прошептала Наталья, закрывая глаза. - Всегда… - И уж больше ничего не говорила.
Ульяна подошла к окну и поставила на подоконник чашу.
На Руси испокон, как кто умрет, отворяют в доме окна и, ставят чашу с водой, чтоб душа покойника в ней купалась. Душа ведь не сразу место своих земных страданий покидает. Летает она вокруг покинутого ею праха то белым голубем, то бабочкой в окно бьется, то огоньком мерцает над крышей. До девятого дня нет ей покою. Уж и погребен усопший, а в доме все еще ощутимо его присутствие. И лишь после сороковин, когда истлеет сердце мертвое, определится бедная душа либо в райские сады, либо в геенну огненную. До того же времени бродит она, тоскуя по жизни земной.
Как же ей не тосковать, не печалиться? Сорвут ли девицы на Второй Спас яблочко наливное, загадают о своей судьбе, проглотив первый кусочек, - их подруженьке не сказать с ними заветных слов: "Что загадано - то надумано, что надумано - то сбудется, что сбудется - не минуется!" Заведут ли песню заунывную, - не подтянет им подруженька, не вплетет свой голос в их венок. Разве что душа ее ту песню услышит:
Полынька, полынька, травонька горькая!
Не я тебя садила, не я сеяла.
Сама ты, злодейка, уродилася,
По зеленому садочку расстелилася,
Заняла, злодейка, в саду местечко
Место доброе, хлебородное…
* * *
С вечера каша ушла из печи, и Митрей, крепко осердясь, выругал бабу раззявой. И то хорошо, что кулаком не приласкал! Найдешь ли примету хуже, чем каша сбежавшая? Разве что очи засвербят, слезу предвещая, или домовой загремит в поставце посудой: осторожно, баба, с огнем, не зарони искры, не сделался бы пожар! Вот и каша ушедшая - к беде…
Правду примета сказывает, думал Митрей, ночуя на сеновале и потирая лоб, по которому пришлось сковородником, и поясницу, где гулял ухват. А ведь лишь о прошлую Красную горку сыграли они с Ненилой свадьбу. Все невесты хороши, так откуда берутся худые жены? Ох, ох, от своевольной жены Господь упаси и друга, и недруга, и лихого татарина!
Чу! Шум на дворе… В щелях едва рассвет зыблется. Что такое? Не волк ли?.. О Господи, не волк ли из лесу?!. Митрей торопливо закрестился. Нет, нет, клялся ведь знахарь, что до смерти не бросится тот волк на человека! Кто ж тогда шебаршится? Не пастух ли, что ночует в сенях, замыслил недоброе?
Встал, во двор выбрался. Темная фигура метнулась к нему. Ерема!
- Ты чего здесь!
- Подмога твоя нужна. Пошли!
- Куда это?
- Тоже, еще спрашивает! - сверкнул черным глазом Ерема, и сник Митрей, пошел вслед за знахарем покорно по улочке. Потом там же покорно потащился под заборами по зарослям полынным. Наконец затаились.
Ерема к щели приник. Глянул и Митрей. Да это же подворье Савватия-гончара. Чего тут делать-то?
Лишь подумал так, отворилось окошко, и увидел Митрей Наталью, дочку Савватия и подружку своей жены. Даже в полумраке видать, что из девки будто вся кровушка выпита. А рядом, в серый плат укутанная… морозец пробежал по спине Митрея… Ульяна!
Гля! А кто же за стволом черемухи хоронится? Митрей рассмотрел белую голову, тонкий стан… Да ведь это пастух, который спал на его сеновале! "Поди ж ты! А сказывают, Наташка по Ивашке-черноряснику сохнет. Чего ж тут пастух тогда?"
Наталья с Ульяной говорили о чем-то, но сколь ни тужил слух Митрей, слов не разобрал. И вдруг…
- Наташа, душа моя! - крикнул, выбегая из-за черемухи, не пастух, а сам монах Ивашка и, словно на крыльях, перемахнул двор, вскочил в окошко.
Вот те на! Теперь в жар бросило Митрея. И они с Еремой перемахнули изгородь, будто два всполошенных петуха, пали под окно, затаили дыхание. Что там, в избе?
- Иванушка! Сокол! Так ты не забыл меня?
- Да разве такое возможно! Раньше звезды на небесах играть перестанут. Я всегда с тобой буду!
Вздохнул Митрей. Ишь ты, словно песню поет.
- Со мной… Всегда…
И тихо стало в избе. Только легонько прошелестело что-то над головой Митрея, будто легкокрылая пташка из окошка выпорхнула.
- Вот и отлетела ее жемчужная душа, - печально зазвучал женский голос. - Уложи ее вот сюда. Спи, девонька. Спи! А ты уходи поскорее отсюда.
Слушал Митрей не дыша.
- Не томи сердца своего, - продолжала Ульяна. - Мягкое оно у тебя, нетерпеливое. Кто знает, что лучше - умереть в покое иль жить в маяте. Не думал ты про то, вот и поспешил… Ладно, что теперь! Только иди прочь поскорее. Да не забудь прежний облик себе вернуть, не то всех переполошишь!
- Откуда ты знаешь? - услышал Митрей потрясенный голос Ивана. - Ты… дай мне взглянуть на лицо твое. Я хотел найти тебя. Ты поселилась у истоков Обимура? Мне говорил о тебе Леший. Ты - Ульяна?
- Да, как совку зовут меня: лесная барыня, Ульяна Степановна. А филин - дружок мой. От него я услышала о тебе.
- Филин колдуна? Ты и Михайлу знала?
- Да.
- Кто сгубил его?
- Не ко времени разговор. Уходи! Сейчас здесь будут люди, нас в душегубстве обвинят! Да иди же!.. Нет, поздно. Поздно!
И услышал Митрей позади шум многоголосый, и увидел, обернувшись, что приближается толпа сельчан - полуодетых, кто в чем с постели поднялся. Впереди всех бежал Ерема.
"Как же это я не учуял, когда покинул он меня тут одного-одинешенького? А ежели б ведьма меня заприметила?" - ужаснулся Митрей и заколодел в том ужасе, и не слышал, не видел, как убивался над телом дочери Савватий, как схватили ведьму да Ивашку, выволокли их на улицу, как шумела толпа и лютовал Ерема:
- Извели девку!
Крепкий тычок вернул Митрея к жизни.
- Иль карачун тебя хватил? - бранилась Ненила. - С тобой всю потеху упустишь!
- Какую потеху? - промямлил Митрей.
- Так ведь Ульянка с Ивашкой загубили Наташеньку, подруженьку мою милую! - хлюпнула носом Ненила. - Исказнить их надобно, лиходеев проклятущих!
- Бей ведьму! - взревел Митрей и косолапо побежал вслед за толпой.
- Стойте, люди! - раздался тут громкий голос Ульяны - и все невольно замерли. - Зачем вам смерть моя? Кому я зла пожелала? Кому отказала в добре? Вспомни, Ольгушка, как ходила ты ко мне судьбу пытать! Говорила я, что сладится у тебя с Васенькой? Что не сможет он тоску по тебе ни водой смыть, ни гульбой загулять?
- Говорила! Васенька сватов заслал! - зазвенел девичий голос.
- Не тебе ль, Анна, дала росы целебной, на поемных лугах собранной ранним утром, на Вознесение? Выпил ее твой сынок - и всякое лихо с него рукой сняло, разве нет?
- Здоров сыночек! - прошетестело в толпе.
- Сам видел, как ты, ночуя у Анны, умывалась через порог на улицу, ведьма! - перебил Ерема. В ответ засмеялась Ульяна:
- Не всяк, кто умывается, пусть и через порог, - ведьмак. По тебе, чем грязней, тем праведней!
Смех подхватили было в толпе, да тут врезался в гущу народа Митрей с воплем своим запоздалым:
- Бей ведьму!
- Бей! - подхватил Ерема. - Сладко поет Ульяна, а кто от коров молочко отдаивал? Припомни-ка, Ненила, как у тебя ворота поструганы были? Это она, ведьма, стружки в подойнике парила, чтобы пропало у твоей буренки молоко!
- Было, было, было! - зачастила Ненила.
Ульяна тряхнула головой. Платок сполз с нее, волосы разлохматились, сквозь космы глаза сверкали. Мужики крепко держали ее, Ивашке тоже заломили руки за спину. Он, однако, не рвался - угрюмо молчал, озираясь.