Ужасно хотелось есть. Она взбежала по песку, осыпающемуся под ногами, ещё не смёрзшемуся, на двухметровую осыпь к старым соснам.
– Дед! – крикнула она вглубь леса. – Деда!!!
И замолчала, прислушиваясь. Короткое эхо бессмысленно погасло среди стволов.
– Де…
Внезапно ей показалось, что по дороге снова едет машина: её фары подсветили падающие снежинки, а затем и стволы сосен. Пару секунд она соображала, не кажется ли ей, – уж слишком слабым был лёгкий отсвет, который она заметила.
Она обернулась. Дорога была пуста.
– Дедушка… – робко пробормотала она и спрыгнула с осыпи обратно к останкам кордона.
Молоденькие сосенки, проросшие сквозь фундамент сруба, слегка колыхались. В проёме окна был виден свет.
– Дед… – она, уже не веря в удачу, обежала стену и снова вскочила на хрупкие доски пола.
Дверь, когда-то, во времена жившего здесь лесника, ведшая на задний двор, а теперь – просто к лесу, была полуоткрыта. Из щели падал свет, ослепительный в темноте, упавшей на окрестности.
Ей не надо было гадать, что за силуэт проглядывает в падающих на сгоревшие доски пола и стен лучах.
– Дедушка! – она еле успела подхватить сумку.
Глава 21
– Ну и дурилка… Ну я ж тебе всегда открою, чего бояться-то? – дед, вскинув на плечо её сумку, уверенно и быстро шагал с пригорка на пригорок, поросшие соснами и ёлками.
– Дедушка, ну деда… Ну погоди, пожалуйста!
Шуша уже расстегнула куртку и размотала шарф, и теперь пыталась, поскальзываясь на сырой, покрытой рыжей хвоей земле, хотя бы догнать бородатого коренастого старика, задавшего слишком энергичный темп ходьбы. На спусках ей почти удавалось догнать дедушку, но на подъёмах она хронически отставала. Ноги скользили, ей приходилось карабкаться, хватаясь за ветки деревьев, а временами даже цепляться за влажные холодные лишайники, которые здесь обладали крепостью кустов.
Дедушкин голос всё время звучал так, словно он говорил прямо ей на ухо, а не маячил где-то как минимум метрах в двадцати впереди.
– Дедушка, ну пожалуйста… – она провалилась по щиколотку в маленькое, присыпанное хвоей и потому незаметное болотце, с усилием выдернула ногу, мельком заметила несколько шляпок белых грибов чуть выше по склону и понеслась дальше, за знакомой фигурой.
– Уууу, куришь, значит… – остановившись и наблюдая с гребня, как она, запыхавшаяся и мокрая, карабкается на очередной склон, с усмешкой произнёс дедушка. – Не бросила… А обещала!
Тут Шуша окончательно взъярилась. Она стояла на четвереньках на очередном склоне холма и в очередной раз пыталась проползти под очередной попавшейся на пути разлапистой веткой ели. Бахрома шарфа уцепилась за какие-то очередные торчащие былинки, куртка была измазана в грязи. Она рванула шарф, ломая былинки. Колючки повисли на бахроме.
Уж кто бы говорил ей про курение, уж дед-то мог промолчать, постоянно дымит какой-то вонючей фигнёй. Уж кому бы смеяться над тем, что она не может так бежать сквозь лес. Это перед ним ветки сами раздвигаются, мог бы и ей проход сделать…
– Значит, так! – она попыталась встать в полный рост и тут же, разумеется, поскользнулась, упала на локоть, ударившись о какой-то подвернушийся корень.
Когда искры перед глазами развеялись, она увидела, что над ней склонился, смеясь, черноволосый моложавый мужчина со слегка тронутыми сединой висками. У него были удивительно яркие глаза разного цвета: правый был карим, левый зелёным.
– Ну, извини, ну не удалась шутка! – сказал мужчина, протягивая ей ладонь. – Ну прости. Хватайся.
Шуша помолчала, баюкая ушибленный локоть. Выходки дедушки ей были не внове, но в этот раз всё-таки он, по её мнению, перешёл определённые границы. Она немного поразмыслила и решила отвести протянутую дедушкой руку.
– Ас бабушкой ты тоже так шутил? – спросила она.
Он отшатнулся от неё, глянул свысока, прищурившись, и произнёс чуть севшим вдруг голосом:
– Не смей говорить про бабушку. Это тебя не касается.
– Хорошо, – согласилась Шуша. – Тогда давай закончим шутки, наконец. У меня есть письмо, и Гришнак Углукович очень просил доставить его до шести, и вот ты знаешь, так вот неудачно сложилось, пока ты всё открывал Дверь, а потом шутил, у нас там уже…
Шуша с усилием подняла к глазам левую руку Ушибленный локоть ужасно болел, а часики на браслете из металлических звеньев крутились на запястье, не давая увидеть циферблат. Дед перехватил её за кисть и, мельком глянув на часы, спокойно произнёс:
– У вас там девятнадцать двенадцать. Давай письмо, и ни о чём не беспокойся. Если им надо официальное подтверждение – обеспечим. Ну что у вас за существа, всюду им распишись и запишись… Мы же и без подписей договаривались…
Киреметь встал легко, словно тут же собираясь бежать.
– Э, э, деда, а я?
Она рванулась, но дед повелительно нажал ладонью на её плечо.
– Да успокойся ты. Без тебя уладим. Матильда! Матильда, слышишь?! Баню готовь, слышишь?
Лес отозвался эхом.
– Ну чего так суетиться, а? – ласково спросил дедушка, наклоняясь к ней.
Он стоял шагом выше по склону. Шуша не заметила, когда он успел обернуться в своё стариковское обличье. Локоть ужасно болел.
– Да иди ты… – от боли слёзы на глаза наворачивались. Она осторожно, стараясь не потревожить руку, стянула шарф с шеи, затем так же аккуратно стала снимать куртку.
– Больно? – спросил дедушка, всё так же стоя над ней и не предпринимая ни малейших усилий, чтобы помочь.
Шуша решила не отвечать.
В распадке, где они оказались, царила атмосфера позднего сентября: над холодной уже землёй плыли лёгкие клочья тумана, лишайники и мхи, подушками торчащие из сухой по виду хвои, были сырыми на ощупь, кое-где торчали по-осеннему крепкие головки грибов. Она знала, что дальше, у самого дедушкиного дома, в зимнем посёлке, будет гораздо теплей – почти как летом.
– Ну так что, больно? – переспросил дедушка и, присев на корточки, осторожно взял её за локоть.
– Больно! – сварливо заявила Шуша. Киреметь улыбнулся и фыркнул в бороду.
– Сейчас исправим.
Он мягко погладил шушин локоть, прошептал какое-то заклинание, и вдруг неожиданно легко подхватил её на руки и зашагал обратно по склону. Шуша обхватила деда за шею.
– Матильда! Да где тебя носит?! – рявкнул киреметь. Эхо было достойно Большого зала Консерватории.
Он шёл ритмично, размеренно, что-то напевая про себя, и в какой-то момент Шуша, наконец, расслабилась. Она снова ощутила его запах, всегда внушавший ей уверенность, что всё будет хорошо. Запах коры деревьев, хвои, мёда, листвы, земли, лесных цветов, грибов – странно-острый запах, в котором были смешаны ароматы раскрывающихся весной почек и падающих под ноги осенью жёлто-бурых листьев, снега и весенних ручьёв, медуницы и ландыша – и безвременника с чернушками. Незабываемый запах вечно живого леса.
Странный запах, который она помнила с детства. Запах, воспоминание о котором заставляло её во время детских ссор в московском дворе кричать на обидчиков: "А мой дедушка! А вот мой дедушка! Он всё равно сильнее!"
Впрочем, это было ещё до того, как её забрали в школу геомантов…
– Дует в этот раз сильно от входа, – пробормотал дед. – Я ж не закрывал до конца Дверь, не думал, что именно ты придешь…
– В смысле? – не поняла Шуша.
– Да считал, с этой посадкой раньше приедут… Как этих… Официальные лица, да. Дверь не прикрыл. Тебя-то всегда услышу, даже если запрусь, а так – как знать, кто там постучится…
Это высказывание вернуло Шушу к реальности.
– Деда… А письмо-то… – с ужасом вспомнила она и дёрнулась из его рук. – Письмо!
– Сиди! – рявкнул дед. – Угомонись, наконец! Тебе мало суеты?!
– Но деда!!! – она снова подняла руку к глазам, пытаясь рассмотреть в жемчужном свете неба циферблат часиков.
– Угомонись! Здесь я хозяин! Заткнись и доверься. Переговоры уже идут, – он сказал это таким спокойным и уверенным тоном, что она замерла.
Впереди, под склоном, замаячило в бледном свете заката озерцо, затянутое туманом, а на берегу виднелся знакомый с детства дом – изба, выстроенная вокруг огромного дуба. Чуть поодаль виднелись хатки, пятистенки, и кое-где – вполне современные кирпичные коттеджи. Обитателей заметно не было: кое-кто предпочёл блага цивилизации, пользуясь домами в зимнем посёлке только на каникулах, а остальные уже впали в спячку до весны и будут просыпаться лишь по праздникам.
Внезапно дед оступился, схватившись рукой за ствол сосны, Шуша рефлекторно вцепилась в его плечо. До берега озера надо было ещё спуститься по усыпанному хвоей склону и пройти вдоль петляющего русла ручья, впадавшего в Бездну.
– Дедушка… Тебе же будет легче меня нести, если ты обратно… Ну, в смысле, обычным… Станешь… Не хронологически одарённым… Или я сама пойду… – робко предложила Шуша.
Старик остановился и уставился на неё с недоумением. Вдруг его лицо исказилось, на карий глаз наползла слеза, и он громогласно захохотал. Его руки сами собой расслабились, и Шуша, цепляясь за серо-коричневый тулуп, сползла на землю.
– Ну ты даёшь! Ну это вообще… – хохоча, говорил дед. – Вы там что, совсем с ума посходили со своей политкорректностью?
Шуша, сидя на хвое, озадаченно покачала головой.
– Внучк'… Ну сама'т посуди… – дедушка присел и, иронично заглядывая ей в глаза, перешёл на диалект местных техноориенталов. – Мушшина'т в самом расцвете сил'т несёт на руках особь женска полу… Весьма половозрелую…
Он заколотил по земле кулаком, от смеха мотая головой и подвывая.
– Дак скажи, не примут ли это за сэкшуэл харрасмент'т, а? Чай ты скажи? – продолжал гоготать он.