Он помолчал, следя, как толстяк наливает вино в подставленный перед ним стакан.
- Я все боялся, что Воронину взбредет в голову тоже сесть.
Тогда бы и вам пришлось туго. На наших нынешних гробах садиться, где попало еще нельзя. И неизвестно, будет ли когда-нибудь можно. Ну, когда ваш доклад?
- Послезавтра, - сказал Петр Васильевич. - Отчитаемся, попируем и - в отпуск. Домой, брат! - Он радостно засмеялся и хлопнул "пижона" по плечу. - Придешь на доклад?
- Нет, Петенька, рад бы, да не могу.
- Почему?
- Да ведь он тоже с нами на Голконду, - сказал толстяк. Старая компания.
"Пижон" комически развел руками и подмигнул.
- Вот оно что! - протянул Петр Васильевич. - Теперь я понимаю. На "Хиус", значит, выпросились?
- Выпросились, Петя. Так что на ближайший год сидим с тобой за одним столом в последний раз.
- Хорошо, если только на ближайший, - задумчиво проговорил Федя. - Голконда - это не шутка, как я слыхал. Да и "Хиус" - новое дело.
- Не каркай, Федя, - сердито огрызнулся толстяк. - Не дурачки летят, небось не сорвемся.
"Пижон" с улыбкой смотрел на них, потом вздохнул и сказал:
- Совсем как в старину. Все сидим за одним столом. Не часто так бывает.
- Да и то далеко не все.
- Из нашего выпуска - почти все, - возразил толстяк. - Не хватает только Махова, он начальником на "Циолковском" с января. А остальные - живые, конечно - все.
- Так ты домой после отчета? - обратился "пижон" к Петру Васильевичу.
- Домой, Сашка. Годичный отпуск, месяц в санатории…
- На север, конечно?
- Разумеется. Все, кто ходит во внутренние рейсы, проводят санаторный период в Карелии. А затем к себе в Новосибирск, огородик разводить.
Гриша презрительно фыркнул.
- Так тебе и поверили. "Огородик"! Обложится книгами и будет изобретать в пику Краюхину, вот увидите!
Бифштекс остывал. Алексей Петрович с изумлением и почтением присматривался к этим людям, так просто и бесхитростно, словно о загородной прогулке, разговаривающих о необыкновенных вещах, о которых можно прочесть разве что в книгах. Но не это было самым удивительным. Их манера обращения друг с другом, каждая фраза, каждый взгляд, которыми они обменивались, выдавали странную и нежную привязанность, не совсем подобающую, по мнению Алексея Петровича, мужчинам их возраста и положения. Он даже забыл про грубость "пижона" Саши, невольно поддавшись обаянию ласковой теплоты, которая светилась в его глазах, обращенных на Петра Васильевича. Все они - и Гриша, обнявший "пижона" за плечи, и толстяк, хлопотливо подливающий вино, и молчаливый Федор, и Петр Васильевич с его добрым усталым лицом, - все они, обменивающиеся дружескими шутками и любовными взглядами, словно не было ада у одних за спиной, у других - в недалеком будущем, - страшно нравились Алексею Петровичу, и он невольно подумал, удастся ли и ему стать таким же, как они? Между тем разговор продолжался.
- Ты пилот, Петруша, - говорил "пижон", - и, конечно, понимаешь в машинах больше, чем я. Но я считаю, что при нынешних средствах нам оставаться нельзя. Они чудовищно стесняют нас…
- Вот-вот, о чем я и говорю, - вставил толстяк.
- …лишают свободы в пространстве, заставляют соразмерять свои намерения с прочными, как тюремные стены, законами природы. А это человеку не подходит. И пусть у "Хиуса" в том виде, в каком он сейчас, тысячи недостатков. Пусть мы еще не умеем полностью контролировать страшную реактивную мощь плазмы. Но я верю: пройдет год-два, и мы будем с презрением оглядываться на теперешние импульсные пукалки и полностью пересядем на фотонную технику.
Петр Васильевич с сомнением покачал головой.
- Вы сами, ребята, говорили, что первый "Хиус" сгорел.
- Ну и что же? А сколько сгорело ракет за последние два десятка лет?
- Но зачем же рисковать в таком серьезном деле, на которое вы идете сейчас? - Петр Васильевич яростно втиснул окурок в пепельницу. - Пусть ваш "Хиус" пройдет нормальные испытаний, совершит пробные пролеты внутри лунной орбиты, а тогда уже можно…
- С такими мыслями мы до сих пор еще топтались бы на Земле, не решаясь прыгнуть, - укоризненно проговорил толстяк. - Без риска никогда ничего не получится.
- Да ведь ты так и не думаешь, Петр, я тебя знаю, - ласково сказал "пижон". - Ты просто чертовски устал и расстроен гибелью Гершензона. И ты никогда не говорил бы этого, если бы сам участвовал в нашей экспедиции, правда?
Петр Васильевич пожал плечами и отвернулся. "Пижон" взглянул через стол. На мгновение глаза его встретились с глазами Алексея Петровича. И сейчас же ласковое выражение исчезло с его лица. Оно снова стало таким же брезгливым и пренебрежительным, как тогда у лифта. Он нагнулся к Грише, сказал что-то вполголоса, и оба они посмотрели на Алексея Петровича. Несомненно, капитан бы покраснел, если бы мог. Да он и покраснел - внутренне. Но цвет его обожженного солнцем лица, конечно, не изменился.
- Что, в наш буфет стали пускать всех, кому вздумается? - громко сказал "пижон", обращаясь к толстяку. Тот растерянно огляделся.
Гриша положил "пижону" руку на плечо и примирительно проговорил:
Не надо, Саша.
Алексей Петрович встал, положил на стол деньги и, стараясь идти как можно медленнее, с независимым видом двинулся к: выходу. Ругаться или просто грубить он не хотел, да и не умел толком. У буфетной стойки он задержался, чтобы купить папирос, и услыхал, как "пижон" горячо говорил кому-то:
- Нет, не все равно. Им нечего здесь делать, ходить, слушать и пускать слюни от умиления, чтобы потом рассказывать знакомым. Пусть все эти журналисты, делегации, праздные вояки держатся подальше от наших горестей и радостей. Нельзя позволять им лезть в наши души грязными пальцами. Мы - это мы, и только. Ведь, по сути дела, только здесь мы можем говорить обо всем откровенно. И незачем давать посторонним совать нос в наши дела и наши могилы.
Выйдя из буфета, Алексей Петрович посмотрел на часы. До трех оставалось еще полчаса. Он остановил первого же проходившего мимо человека и спросил, где читальня. Необходимо было узнать о Венере. Вряд ли путешествие на Венеру менее почетно, чем на какую-то Голконду. А после - после они встретятся с этим "пижоном" как равный с равным и поговорят по душам.
Вероятно, по причине пьянства же Авторам пришлось основательно переделать главу "На пороге", которая так напоминает "холостяцкий междусобойчик" из "Подробностей жизни Никиты Воронцова" и которая первоначально называлась: