14
Дом пропитался насквозь дымом и сыростью, нежилой мертвящий запах проник в вещи, и даже на кухне, воле электроплитки, меня бил озноб. Пашка наскоро залепил окна кладбищенскими решетками, и теперь ночной летний ветерок гулял по обугленной гостиной. Пашка требовал, чтобы я подала на Кентиса в суд. Как будто это что-то могло изменить! Ясно, что все мои усилия бесполезны, коли Лига заявила на меня свои права. Видимо, моя беспросветная глупость очень им приглянулась.
На этот раз они связались со мной по телефону. Знакомый визгливый женский голос торопливо затараторил в трубку:
- Твое поведение недопустимо. Устав Лиги…
Надо же, они перешли со мной на ты - так хозяева разговаривают со своими рабами.
- А в чем, собственно, дело?
- Ты жестоко избила Вадима Суханова.
- Он хотел меня изнасиловать!
- Все равно ты не должна была сопротивляться. Призвание мартинария - максимальное…
- Слушай, трахайся с ним сама, если нравится. А меня уволь, - огрызнулась я.
- Ты не представляешь, какой вред себе и окружающим может причинить твое недопустимое поведение. Трансформация уже началась, и отказ от функционального развития…
- Иди в задницу! - я швырнула трубку.
Что, съели? Я показала ни в чем неповинному аппарату старательно сложенный кукиш. Разумеется, я не против услужить Лиге, когда неудачи падают мне на голову сами, как кирпичи. Но бить себя по башке булыжником - нет уж, увольте. Это что же получается - если я внезапно вытяну счастливый билет, господа "лигачи" потребуют, чтобы я от него отказалась? Разумеется, я глупа. Но не настолько же! Сегодня я неожиданно почувствовала себя счастливой. Мне понравилось быть сильной и уметь дать отпор. Я прекрасно понимала, что сейчас в своей крошечной каморке Вад бесится от злости и обиды. Но в происшедшем мне ничего не хотелось изменить. Выговор Лиги меня только раззадорил. Я - не мартинарий, и не хочу им быть, потому что… Не хочу и всё!
Я бросилась в постель, но сна не было. Ясно было, что драка не закончена, и мне еще наставят в ближайшем будущем синяков. Ну ничего, я тоже попытаюсь пустить в ход зубы. Я вспомнила о проклятом желваке на ладони. Интересно, этот значок - что же, тавро Лиги? А потом может проявиться какая-нибудь буковка? Может "м" - читай "мартинарий", а, может, и "ж" - читай "жопа". Но проверить было нельзя - глубокий порез был заклеен пластырем, а ковырять вновь живое мясо у меня пока не было желания.
Было уже за полночь, когда вновь зазвонил телефон. Я сдернула трубку, и уже открыла рот, чтобы отлаять новоявленного опекуна, но услышала тихий, поначалу не узнанный мною голос:
- Ева, дорогая, как мне освободиться от этой проклятой роли? Я знаю, ты можешь помочь. Верю, что можешь…
Я хотела спросить, кто говорит, но почему-то не решилась.
- Освободиться?! Что может быть проще! - выкрикнула я радостно. - Просто скажите "нет", и вы свободны как птица. Если, конечно, это "нет" для вас важнее всего. А если есть вещи подороже, тогда вы несвободны навсегда. И тут вам никто не поможет - ни Ева, ни Адам.
Мне показалось, что слушавший меня на том конце провода усмехнулся, но не шутке, а моей недалекости, и мысль эта уколола меня пребольно. И я поняла, что моя крошечная победа над собой (а не над Вадом), еще ничего не значит, ибо шкура мартинария намертво приросла ко мне. А самоистязательность мыслей - моя суть, вечное клеймо мартинария.
В трубке уже по-гиеньи хихикали гудки. И только тогда я вспомнила, кому принадлежал голос. Звонил Кентис.
15
В утренних новостях показывали все то же, что и в вечерних накануне - искореженный, разорванный на две части автобус, застывший возле кромки тротуара. На асфальте, навзничь, раскинув толстые руки и ноги, лежала старуха в луже крови, а вокруг нее раскатилась картошка, разлилось подсолнечное масло. Рыжая панамка, тоже в крови, висела на ветке дерева - отбросило ли ее туда взрывом, или кто-то, в растерянности, повесил ее на ветку, Кентис не знал.
Потом появилось лицо старухи в черном. Но она ничего не говорила, лишь бессвязно выла и махала рукой, пока двое вели ее к машине "скорой". Ее место в объективе занял мужчина лет сорока.
- Я его видел… я видел, - твердил свидетель. - Он выскочил из автобуса и побежал.
Какой-то человек в штатском оттеснил репортера и прикрыл камеру рукой.
- Тайна следствия, - заявил хозяин ладони и исчез из объектива вместе со свидетелем.
После этого показали, как на место трагедии прибыл мэр. Это была излюбленная манера Старика - сразу же, немедленно, прибыть туда, где горит, где взрыв, авария, трупы и возле этих трупов гневно пригрозить и сочувственно пообещать. Это он умел. Самое странное, что ему до сих пор верили.
- Негодяя мы найдем! - Старик так сурово глянул в камеру, что у Кентиса противный холодок пробежал меж лопатками.
Неужели Старик знал? Да какое там "неужели" - наверняка знал. Но тогда и причина тоже была ему известна. О боги, что же делать?!
Всю ночь Кентис не сомкнул глаз - метался по комнате, наливал водку, пил залпом, не закусывая и не хмелея. И ждал звонка. Но Старик так и не позвонил. Несколько раз Кентис пытался лечь. Но лишь закрывал глаза - видел старуху в луже крови, рассыпанную картошку и панамку на ветке. Он тут же вскакивал.
- Я как Раскольников, - бормотал он, хихикая, в который раз наполняя стакан. - Кокнул старушку - и все проблемы решены. Но ведь старуха лучше, чем молодая. Если уж выбирать, то старуху, так ведь? - спросил он у своего отражения в зеркале.
И отражение согласно кивнуло.
- Наверное, в России очень вредные старухи, если их так часто хочется кокнуть, - вздохнул Кентис.
Часа в два он позвонил Еве. Зачем? Он и сам не знал. Может, надеялся, что она скажет что-то спасительное. Женщина должна уметь спасать, иначе ей грош цена. Но Ева пробормотала какую-то чепуху, вообразив, что изрекла афоризм. Ладно, плевать на нее и на ее глупости. Надо, чтобы Старик позвонил. Только и всего. Но он не позвонил. Ни ночью, ни утром. Это молчание было хуже самой суровой отповеди. Это означало одно - Старик принял решение…
16
Павел Нартов вставал рано и много работал. Он гордился своей целеустремленностью, несгибаемостью и той легкостью, с какой мог отказывать себе в маленьких удовольствиях. Удача его не баловала. Сверстники, ни мало не запыхавшись на подъеме, давно обогнали его, работая вполсилы, не обладая и четвертью его ума и энергии. Но Павел упорствовал, пробивая незыблемость стен, окружающих человека безродного. Его утверждение в команде Старика на столь высоком посту можно считать почти чудом. Нартов никогда не сомневался в себе, а неудачи вызывали в нем лишь злость, подхлестывая ударами плети.
В разговорах Павел любил сравнивать себя с Орасом, подразумевая, что сравнение должно всегда быть в его, Нартова, пользу. "А что думает о вас сам Орас?" -поинтересовался очередной дотошный журналюга. Увы, Орас Павла Нартова просто не замечал. При встречах Андрей Данатович бывал вежлив, но не более того, видя в Павле обычного чиновника среднего звена. Никого на свете Нартов так не ненавидел, как Ораса, хотя, казалось, им нечего было делить.
А жизнь ежечасно искушала. И главным соблазном была Лига, чьи тайны приоткрывал Нартову Старик. Мощь Лиги была неисчерпаема, возможности - безграничны, у Нартова закружилась голова, когда он осознал, ЧТО скрывается за завесой тайны. Сейчас Павел легко мог бы заменить Старика. И так больше половины работы лежала на его плечах. Старик - всего лишь привычная вывеска, и если она исчезнет, то Нартов, всё сделает гораздо правильнее, быстрее и изящнее. Он чувствовал, что перерос свое подчиненное состояние, как детскую одежонку. Старик давно должен был рухнуть, а он продолжал сидеть истуканом, и это не давало Нартову покоя.
"Глупо надеяться, что кто-то оценит твои способности, твою преданность, твою работоспособность…" - утешал себя Нартов. И одновременно верил: должны оценить. Сегодня у Нартова чувствовал - день судьбоносный. Сегодня для него начнется иная жизнь. И очень важно, какой шаг в эту жизнь сделает он, Нартов.
Нартов пружинисто шагал по только что облитым водой улицам, вдыхал всей грудью утренний воздух, приправленный ароматами цветения и первыми струйками бензинового угара. Город еще не отогрелся с ночи, но Павел в рубашке с короткими рукавами и летних брюках не чувствовал холода. Он всегда одевался очень легко. Учась в университете, даже зимой ходил в одном костюме. Сокурсники смеялись. Впрочем, они смеялись всегда. И когда он рассуждал о Бердяеве и Кафке, и когда говорил, что станет после окончания университета директором компании или займет крупный пост в мэрии, иначе он свою жизнь не мыслит. Проще всего вертеть пальцем у виска. Что ж, удел ничтожеств - смеяться. Задача сильных - достигать. Его девиз - сила и одиночество. Их - толпа и слюнявая слабость.
Теперь он - заместитель мэра, и шагает пешком по улицам лишь потому, что взял за правило - по утрам всегда ходить пешком до Звездной. Здесь его ожидала служебная машина, шофер услужливо распахивал дверь - и Нартов подъезжал к мэрии как король. Или почти как король.