Биш потрепал живорожденного неофита по волосам, потом попрощался, махнул сияющим циферблатом и вышел из комнаты. А Иначим припал ещё раз к креслу в божественном экстазе, и, не выходя из него, рукой дотянулся до конверта, очень медленно расставил бумажные створки и увидел там деньги наличные и ещё какие-то документы. И он заглянул в эти документы, а там везде были его имена…
Иначим засмеялся и свернулся от радости в журавля.
Теперь ему открылась истинная природа вечности.
ПЕРЕСОЛЕННЫЕ
У него широкий мужской нос, заросший пушком, у него сырые и сонные глаза, он как ребёнок, только он старик. Сидит на стуле в сомкнутой стенами комнате и тычет собой в проявленную воспоминанием свадебную фотографию, где он ещё молодой, в курточке, солдат, а она девочка, тонкая, в самодельной фате из мальвовых волосков. Какое хорошее крутилось солнце в тот день – щурилось облаками, погода стояла цветная и ветреная, но без прищепок для столов обошлись, с медленной жарой лучше бы не было: гости бы мух стали ловить вместо того, чтобы удивляться, петь и царапать калимбы перед огнём в предвкушении величайшего пира (картофель, шима и печёные курицы).
Так было полвека назад, такой день происходил, в котором парень и девушка пальцами соприкасались, смещались в одну плоскость, это было тогда – содрогание, ужимки, молодость, а теперь они старые. Теперь они старые. Ютятся целыми днями у порога на постных стульях и смотрят куда-то: то ли вглубь, то ли мимо этого утомлённого сезонами пейзажа: бежевого сгустка травы, скрюченной акации и ложного сплошного неба – проекции океана. Жена его иногда ещё возится, еду готовит, чего-то там выдумывает, варит супы, галеты катает, а он уже совершенно ничего не хочет, сидит просто на своём троне замороченном, обмякшем, и как будто застыл.
Чего не скажешь об океане. Океан разгулялся, он любит гулять, вот и сейчас веселится себе, прорывает мельчайшими каплями временной тупик. А старик не смотрит на него, он здесь сидит на стуле, а океан там, на улице, за забором, подразумевается, и его услышать отсюда можно, а вот увидеть нельзя, зато о нём можно думать. Вот старик и думает о нём, часто думает, потому что похожи они с океаном внутренним содержанием – история там и там, насыщенная история, сложная.
Иногда он говорит сам с собой, задрожит, но успокоится, потому что он всё же не океан, а старик, однако вот кое-что ему, кажется, опять привиделось.
– Что-то я узнал теперь, жена, вот подойди, расскажу.
Она послушно снимет кастрюлю, прогретую до черноты, с сухих коленей, оставит свою замысловатую стружку – тапиок, разложит рядом вдоль солнца и прижмётся к нему стулом, слушает, что человек говорит. А он вот что говорит, прищурившись, как будто из воздуха читает:
– Вижу я своё прошлое, вижу войну, ранение, старую нашу хату с тремя дырками в двери, вижу, как ты носишься с детьми по двору, как их убили, вижу горе-горе. Потом ещё одна война, и нам уже всё равно, только есть очень хочется, и тогда мы начинаем есть соль, которую не истратили с тех ещё времён. И так много мы едим соли, что постепенно становимся чистыми изнутри, пальцем проведёшь – заскрипит. Такие и сейчас мы.
– Это всё понятно, муж. А что ты потом видишь?
– Вот я тебе ради этого и говорю. Вижу я потом крошечную точку над океаном, крупинку или какой-то угольник, а, может, шар, и штучка эта всё растёт и растёт. Она из воды вытащилась, а потом в круговорот не захотела, потому и висит там, как дурак, ждёт и ждёт, что из неё получится.
– А что же получится?
– Подумай.
– Дождь?
– Другое.
– Туман, может?
– Не то.
– Не знаю теперь.
– Жизнь там рождается, – выговорил продолговато старик. – Вот сейчас вместо нас там жизнь появляется. Но всё же мы должны поспособствовать, мы же не жадные с тобой, всё-таки мы очень чистые.
Жена положила ему голову на плечо, прижалась сдержанно к родному телу, постигая образование теплоты, и улыбнулась так, как будто сейчас она всё поняла, но всё же спросила, решила спросить, видимо, потому что хотелось ей, чтобы вслух это прозвучало, наконец, а не только по нутру проскочило:
– Как же мы ей помогать будем?
Старик протёр лицо тряпкой измятой квадратных форм, подержал паузу, переполненную спокойной тишиной, и сказал, конечно, то, что давно надо было сказать, но только сейчас это изо рта вывалилось:
– Мы умрём.
Сказал и подмигнул ей так неумело, но с претензией на мягкий пикант, словно приглашал на танец жену, только на танец он не приглашал её, потому что коленки у него уже слабые, но зато приглашал в путешествие новое, приглашал с ним соединиться, сложить всё в общее – обняться и сгинуть вот так:
– Ты умрёшь вместе со мной? Мы – старый океан, ты и я. Отдадим нашу соль новой жизни, всю, что накопили, отдадим, а больше в нас ничего и не будет, зато там задышит кто-то, там что-то появится, и будут новые нити в природе, и будет крутится шар – он от каждого рождения крутится, а так бы повис и скорчился.
А потом и вправду началась подготовка к путешествию как будто: они переступали с ноги на ногу в обнимку, бродили по двору, и никакой в них не щекотался шёпот о компенсации, и никакого исступления не было в их телах, заношенных до складок и седины, а напротив, энергично и счастливо обсуждали старики предстоящее чудо, впадая внутренне в уютную кому ожидания.
– Давай во вторник, это первый день обратной зимы. Продадим что-нибудь из мебели, купим сладкого, ты приготовишь ужин вкусный – сахарный торт или ещё чего, потом пойдём в сад, подпишем деревья, чтобы за ними потом ухаживали хорошо: листопадный баобаб – "пузатая фляга", папайя – "целебный хлеб" и "бабочка-бауриния". Подарим соседке машинку швейную, часы и скатерть. А потом пойдём к океану, найдём эту крупинку и достроим её, так ведь? – предлагал старик и спрашивал.
– Но ты уверен, что есть там эта крупинка? – сомневалась жена.
– Я не уверен, конечно, но мне кажется, что она там должна быть. Закрываю глаза, и вот туг она, передо мной, маленькая такая, меньше сытной крошки, и совсем настоящая. Просит помощи у нас, говорит, достройте меня, иначе я так и не рожусь окончательно.
– Вот так дела. Оказывается, и мы кому-то нужны.
– Ещё как нужны. Ты, давай соберись, пойдём продавать вещички.
И у них всё по плану пошло. Вскоре купили соседи стол и тахту, потом разобрали посуду, выдавая монеты взамен, в то же время прощались. В назначенный день жена приобрела сахару пакет, смешала желтки и белки с ядром и сутью, вылила в миску и печь начала блюдо особое свое, выверенное на праздничность.
К середине дня работа завершена вся была, оба надели лучшие костюмы: он надел рубашку серую из полотна с манжетой и ракурсом, она – золотой капуллан с вытертой геометрией; в общем, к ужину оба были в парадном обличие, и им бы ковер ещё, чтобы прошагать по нему деловито, но ковра у них никогда и не было. Зато был у них дворик – надёжный периметр, и тут вот они сидели теперь, на улице, ели на руках (стол же продали), но всё равно было празднично, хоть и не застолье, но настулье – совсем неплохо. Старик раздобыл где-то вина полбутылки, так что и захмелеть немножко удалось, и разговор пошёл, хоть и ни о чём, но как-то по-особенному: воспоминания, перекрут, моменты. Потом они двинулись наружу, за забор, там подписали деревья, подарки соседям вручили (каури-предсказание и остатки пирога), а дальше двинулись к морю, чтобы исполнить своё обещание перед крупинкой.
Небо лежало примятое-сизое-сиплое, лежало как конвоир у вторника, и не давало никому поблажки, но старики поблажки и не просили, а шли вот так, переставляя тяжелые ноги, но на лицах – благо и довольство вперемешку. Мужчина первым решил обсудить:
– Сегодня день такой получился хороший. Давно таких дней не было, вот мы уж повеселились от всей души.
– Мне тоже понравилось. Ужин был что надо, вино…
– Не ужин, а сплошной десерт. И ты хозяйка редкая.
– Не хвали меня…
– Всегда буду.
Он прищурился, вжался в цель и, кажется, вынул из предчувствия сумерек какой-то кадр. Женщина вздрогнула то ли от вечерности, то ли познала его картинку через себя, сказала:
– Подожди, давай тут посидим немножко ещё, на дорожку.
– Столько сколько надо будем сидеть, я не хочу, чтобы ты боялась.
И они подошли к океану и теперь там сидели. Раньше в доме том из перевязанных дудок, а теперь вот у воды, немного передвинулись к природной декорации главной, почти прислонились. Сидели-сидели, но тютелька так и не появлялась, видимо, как будто ошибся старик, как будто был это сон только или какая-то шушерность, а не пророчество. Жена утрачивала иногда высокопарность, выкидывала веру на ветер и говорила просто так всё, что в голове лежало, говорила:
– Я опять проголодалась, а у нас и нет ничего, всё продали, и еды не достать.
И старик тут же возвращал её мягко к общему ожиданию:
– Потерпи, сейчас она появится, вот-вот, наша тютелька.
Но не было ничего, только солнце, красное и горячее, как болезнь, повисело недолго на горизонтальной нитке, аккурат над водой, там и в глазах неравнодушных зрителей, но потом и оно сгинуло. Тишина устроилась на берегу, на том берегу, где муж и жена сидели сухие и прочные, словно не переваренные временем, сидели и смотрели на воду, стараясь не пропустить нечего, и это главное было, что они не пропускали – ничего.
Старик уже почти засыпал так, в непоявлении, но тут что-то произошло, а именно жена тронула его слегка за руку, откашлялась и сказала прямо и точно:
– Это она!
Сказала и закрыла рукой рот, боясь напугать это явление новое – то ли пятнышко, выпуклую кляксу, то ли растущую точку невозврата.
– Тютелька! – уточнила жена.