– Слушайте! Развалился диапазон. Из метода чудище свалялось, система решётками выпроизвелась, и на толстой эмпирической почве народились пылинки неприкаянные, они же – новые ценности, ни к чему не прикреплённые, не из чего не вытащенные, а такие сами по себе угловатые кривоформые обозначения, промахнувшиеся и мимо культуры, и мимо знания, но чрезвычайно не похожие ни на что и оттого величественные и для близоруких, и для тех, кто с лупами подобрался.
С лупами модно стало расхаживать, изображать очкарика, да и глаза кажутся большими, разукрашенные ресницы и лупа – тренд, а дальше как повезёт – через эти глаза смотреть-то особо не получалось, одно хорошо – красиво по меркам, а мерки – историческая твердь, неважно, что история не в почёте, иные тверди и теперь выжили, хотя и раскрошенные на клею, но претендуют на это же слово.
По пальцам проходил разряд вдруг, и это была совсем уж не молния, а сигарета кончилась на указательном, в этом обнаружили смысл тоже, и понародилось искусство такое – выискивать в мелочах мелочи, и стало это вроде как сокровенным, интуитивные чудеса.
Изобретатель Щупика в героя вывелся, отличивший западню от востокотни учёным стал, но это только начало было – системы сломались, и теперь кроить можно было без разбора, но с разбором лучше выходило, потому что разбирание казалось прорывом, а собравших – в небожители… Привела бы Римскую империю в пример, да только ывапролд еаплро аоро…
Девушка прокрутила рот, как ручку настройки старого радиоприёмника.
– Привела бы Римскую империю в пример, да только падают ангелы… Хотя здесь что ангелы, что снег.
Сэвен догадался, что девушка то одним, то другим ртом говорила, импровизировала, что ли, или случился припадок. Заметить несложно было, какой из ртов был у неё в фаворитах – поверхностный, а второй тот (главный рот) она всё больше терзала, выкручивала, хлопала по нему или принималась вдруг ожесточённо так давить оттуда, как будто в нём гадость какая застряла. Теперь, когда речь вся вышла, она села обессиленная в угол и неожиданно так засмеялась, засмеялась обоими ртами, как будто в этом во всём было что-то смешное.
Стратег хотел было выйти и спросить, уточнить ему хотелось бы, в чём же состояла идея этого тягомота, но тут само собой разрешилось: девушка прислонила руку к губам и сняла поверхностный рот, как будто это была плень или нашлёпка из слюды.
– Вуаля, плоская шутка!
Рыжая засмеялась, вскочила и швырнула рот прямо в ту щёлку, к которой прижато было лицо Сэвена.
– Ахт!
Он тут же среагировал, отстранился, и нашлёпка мимо пролетела куда-то в лес. Выругавшись повторно, стратег мгновенно распрощался с интересом к продолжению и побежал со всех ног прочь оттуда, не замечая, чем она его окрикивает. Он нёсся по чаще на железных ногах, шагал, моргал и успокоиться не мог: давненько ему не приходилось встречать людей, которые с такой смелостью выкидывают из себя слова, не дающие никакой мысли. В последний раз это было на каком-то политическом митинге, за посещение которого деньги платили (можно было потерпеть). Теперь же он сильно недоволен был тем обстоятельством, что у него реальности сдвиг, что у него система вдребезги: силится рассуждать, но даже раскраивать ситуацию не получается, всё мимо сути.
– Ну и дела, – подумал стратег и побежал к озеру, туда, где вода-мудрец вступала в переговоры с носителями ушей, туда, где раскураженное пространство и дель (цитоплазменные образования)… Надо было восстановить схему мышления, раскрошенную чудиком, ртами-нашлёпками и полным набором хаоса, который вогнали в него происходящие тут события.
У ВОДЫ Конфиденция
Вечерняя вода. Гладит по ноге, картавит солью. Глаза за веками большие, впечатлённые; он руками трогает камни, каждый – размером с молнию, как будто бы храм тут был, но это и есть храм. Спереди пропасть, и если не ради обряда, то лучше отменить такое купание в нервной воде, а если духовности захотелось, то это по комнате в детство – к баптистам, они куролесники, ласты божественные на вас наденут и покрестят непафосно в любой жидкости.
Рыбы не знают боли, и он не знает, плывёт животом вниз по косматой изнанке мира, и это такое ощущение, состояние, как будто он проголодался и ест, как будто он что-то такое делает жизненно важное сейчас, а если бы не сделал, что-то не туда бы свернуло в жизни. А так вроде Сэвен поймал момент, зацепился за равновесие и дальше уже ничего не страшно. Он плывёт, а там везде планеты (плаценты) различные, и это как будто небо, только вода, и сравнивать с чем не знает, потому что новое оно, ощущение, и эти пейзажи медленные, тоже ни на что не похожие выстроены вокруг. Щербатые тропинки, круглые чмокающие впадины на камнях, приподнятые воротники течений – вот и сравнивай после этого.
Он говорит с озером. Озеро с ним говорит. Они соединяются и шепчутся. Он лежит на воде и слушает воду так внимательно, телом, а потом вода начинает его поднимать и опускать – трясти, и Сэвен принимает её ритм полностью, погружает себя в неё – нежность. И хочется ему тут остаться, лежать на пленке из вечности и слушать её рассказы о неспешных течениях, потому что вода сильнее всего на свете, она красивее всего, она самая верная. И Сэвен чувствует её истину и как она принимает через него свои решения, хоть они оба и разных видов, он – человек, а она – вода, но это ли проблема? Он любит её, и он состоит из неё.
Вода больше чем вода. Это вторая кровь человека, переливающаяся между его телом и всеобщим (телом). Здесь столько эмоций, здесь раны забытые или ненайденные, здесь живут знания. Здесь нет запахов миротворных или распалённых фрагментов космоса, но есть для Сэвена прекрасный подарок – насыщенная влага жизни, сгусток информации, который потихоньку вползает внутрь через поры и размышления.
Он окунался в мягкий холод очевидности, но в сгустке этого холода грохотала идея, расходились ослепительные полюса сознания – вода изгоняла объекты из прежних оболочек, и теперь стратег чувствовал, как остановился здесь, врос константой в землю Паредем, но за пределами видимости кто-то (он же) медленно впитывает в себя извержения всеобщего разума.
Это озеро было – перенасыщенный раствор ощущений, здесь был объём и нерождённые идолы, двойное дно внизу, тройное дно – там призмы, которые жадно сосут свет из всего, но возвращают обратно через идеи бронам и людям, озарениями отдают, вспышками, интуицией. Вода органична: она господь и тиран – существо, толкающее мощный дикий стержень эволюции в рану, куда падают дни.
…Озеро успокоило стратега, постепенно он пришёл в себя, спокойно подумал, приводя в аргументы новые откровения, выложенные акробатическими фигурами, разобрался, что такое драбинаты (мысль, которая ни изобретения, ни морали не даёт – пустышка), выгнал их из себя и прошлое выгнал, после чего сразу голова ясная такая стала. Но эта чуткая напряжённая чистота недолго населяла его восприятие, вскоре туда опять наползли и паттерны, и воспоминания, и даже заметка одна вонзилась:
– А меня ведь БомБом ждёт меня на холме превращений!
Сэвен вынул ноги из этого яркого величавого тела, отполированного мудростью, отряхнул, вдавил в тропические мягкие туфли и двинулся немедля на встречу с преданным его хамернапом.
ХОЛМ ПРЕВРАЩЕНИЙ Остаточные явления
Вскоре они уже вместе сидели на холме и наслаждались спокойными эпитетами дня: пахло сезонной травой, корой трижды-дерева (сырой лавандовый запах), звуков было множество, но они не замечались по отдельности, а были собраны в удобный такой раздвижной диапазон, так что можно было представить вокруг целую коллекцию объектов разного вида.
Так они сидели. Сэвен подложил под себя ноги и присматривался к небу впереди, присматривался к земле: они расположились на самой высокой точке холма, откуда открывался беззастенчиво вид на плетёные домишки, растрёпанные ветром поля, долину, ужатую в глубину, крашенный сумерками лес, песок, гуляющий по берегу, – Паредем стояла внизу так компактно, вымышленно, словно там был не мир отдельный, а стихотворная даль; так высоко они сидели на холме.
– А что тут будет? – спросил Сэвен, проглатывая атмосферу словами.
– Увидите скоро, сейчас главное – чтобы глаза привыкли, и ещё важно самому правильно настроиться. Сейчас я покажу, как можно, – сказал БомБом.
Хамернап закрыл глаза и сморщился, а потом стал так искренне всхлипывать, словно что-то у него случайное в жизни произошло.
– Что случилось? – удивился стратег.
– Не волнуйтесь за меня, это негрустные слёзы, я просто вспомнил, как сидел тут в самый первый раз, – БомБом убрал влажность с лица растительным рукавом. – Я так настраиваюсь, – пояснил он. – Попробуйте тоже, выдайте эмоцию.
Стратег начал силиться, хотел было расплакаться или прыснуть со смеху, но совсем ни звука не вышло наружу.
– Что-то у меня не очень…
– Нет-нет, всё хорошо, смотрите!
Сэвен взглянул туда, куда хамернап устремлял свои тонкие корявые пальцы, и увидел, как там тянулось что-то по воздуху, ползло такими выпуклыми цветастыми фигурами. Это были не фальшивые уподобления, не галлюционные кальки с предметов – это было новое нечто, словами не выразишь.
– Вот они, – продолжая рыдать, пел хамернап.
Под небом, на молочном участке горизонта, где разделение ещё не так чётко (верх и низ в одной плоскости), порхали эфемерные образования, которые сначала можно было принять за мнимые, но вскоре становилось понятно, что они сами реальны не меньше, чем впечатления от них.
– Это моя была ностальгия, а теперь туда смотрите – это ваши ощущения!
Он показал рукой на тот участок над пропастью, где не вызревали облака, но двигалась какая-то канитель, длинное мешковатое воспламенение.