– Моя эмоция?
– Да, похоже на радости от открытий, отяжелённые стрессом.
– И куда они сейчас, эти нервные радости?
– Они поднимаются вверх или опускаются вниз, они постепенно оседают в других слоях жизни, образуя материю, ориентиры, образуя существ разных, явления и случайности, – это всё они. Раньше мы думали, что и броны так же образованы – из чьих-то эмоций, но потом перестали об этом думать.
– Надо же, чего тут только нет…
– Этот холм превращений – единственное место во всеобщем, где можно увидеть передвижение эмоций. Говорят, когда-то тут проводили испытания прибора для быстрого предъявления зрительных раздражителей (тахисто) и как-то случайно поменяли среду, заставили её запоминать изменения и воспроизводить их.
– Кто догадался испытывать такой прибор в Паредем?
БомБом зашевелился и пошёл колесом, как будто собирался уйти от темы, но, так как хамернапы совершенно не владели ни одним речевым ухищрением, ему пришлось говорить как есть:
– Это не очень хорошая история для холма превращения, но если хозяин спрашивает… Вот в чём рассказ: однажды сюда забрался какой-то человек. Он был растерян, и мы приняли его за гостя, и мы показали ему дождь и как мы веселимся, если хорошая идея поймана. И он стал жить с нами, как друг, и всё было хорошо до тех пор, пока здесь не появился этот прибор… Броны стали изобретать то, что этот прибор просил. Плохие моменты для Паредем.
– Что тогда изобрели?
– Будки со священниками, семью в аренду, делатель снежков…
– А что в делателе снежков плохого? – рассмеялся Сэвен.
– Получаются идеальные снежки, а снежки не могут быть идеальными.
– Почему?
– Снежки – это то, что отражает форму ладоней, нет, они не должны быть идеальными, неужели вы не понимаете? – разволновался хамернап.
– Конечно, понимаю, БомБом, вот только зря вы испугались того парня: он был обычным предпринимателем.
– Броны тогда устроили большое собрание и решили изгнать человека, который заставил их изобрести такую страшную вещь, как делатель снежков… И ещё броны решили, что человек больше никогда сюда не проберётся без приглашения, и мы поставили хорошую защиту на Паредем.
– Что это за защита?
– Имитация отсутствия (пустотный балдахин). Мы защищаемся как растения – не подаём признаков жизни. Обычные люди никогда не смогут нас заметить.
– Может, это и к лучшему, – заметил стратег серьёзно.
В этот момент толстый вибрирующий комок взвился на манер фейерверка, затянулся наглухо в узел и понёсся по воздуху куда-то вверх, прихватив с собой все остальные фигуры.
– Это любовь, она полетела в Там.
– Красиво.
– Это не только самая изящная эмоция, но и самая сильная: видите, она всё с собой утянула.
– Вижу. Скажи мне, хамернап, ведь это всё добрые фигуры, но где же зло? Где тут зло?
Хамернап опять задвигался в мучительном извивании, вынужденный делать то, что не хотелось делать. Но выбирать он не мог: хамернапы не понимали, что такое ложь, они не могли говорить о том, чего не существовало, и потому выкладывали всегда всё, что знали.
– Зло – это разъединение, разрушение связей. Его нельзя увидеть или почувствовать, оно может возникнуть где угодно и уничтожить всё или что-нибудь. Поэтому броны тут борются со злом всё время: стараются его не допускать… И кстати, в этой связи мы осторожно относимся к людям: они не умеют различать, где что, порушат по ошибке какую-нибудь границу между тем и тем и даже не заметят.
– Я не уверен насчёт себя, умею ли я различать…
– Скорее всего, умеете, иначе вы бы исчезли давно… Паредем очень мощная, она растворяет любое зло… если оно найдено.
Сэвен заметил в интонации хамернапа некоторую неуверенность, но приписал это избыточной событийности и, сваляв гнездо из рук, спокойно откинулся на траву, заложил голову в это свежесотканное гнездо и продолжал выискивать глазами плотности, путешествующие от одного к другому, может быть, от человека к брону, может быть, от брона к Там, – все естественные и живые, не смущённые солнцем объёмные многомерные фигуры, смысл которых заключался не только в движении, которое они производили, не только в кинетической работе их собственных предназначений, в круговороте ради круговорота, но и в том, что из них складывались будущие чьи-то события, праздники, будущие города, истории, народы…
– На большой земле такие представления вряд ли были бы понятны кому-то, – сказал задумчиво стратег.
– Доктор Допс говорит, что там большинство эмоций достаётся имитаторам.
– Это кто ещё такие?
– Они преемники гадателей-скрибов. Имитаторы прославились в постановке Imitatio Christi (смирение плоти), но теперь немного затаились, сошлись в общую массу, доктор говорит, что это ненадолго.
– Как они действуют?
– Через эмоции. Они гремят собой, они поднимаются и падают, не давая никому за себя зацепиться. У них в руках картонные короба, в которые они заталкивают свободу выбора.
– Никогда таких не видел.
– Они выглядят как обычные люди, многие из них никогда не признаются, что они имитаторы, потому что сами не до конца понимают, что творят.
– Но они всё же полезны или вредны?
– Этого мы не знаем. Броны оставили их изучение, потому что было много эмоциональных травм. Единственное, что мы знаем, – это то, что имитаторы способны внедрять в общество ненастоящие эмоции, такие, которые человек естественным путём не смог бы пережить.
– Наверное, это не очень хорошо, в чём-то потом проявится.
Хамернап пожал плечами.
Стратег закончил беседу, зевнул, закрыл глаза и медленно поехал в свой прочный лечебный вакуум. Ехал он очень медленно, смакуя эту тёплую предсонную нежность, которая являлась в неряшливых загустениях темноты пятнами разных вариаций, скомканными из последних воспоминаний дня. Мысли, обычно перекатывающиеся по кругу в голове, постепенно сгруппировались и вымерли, оставив разум, как ночной будничный храм, выражать себя низким раздражающим гулом пустоты.
Природа, развёрнутая в последнем пароксизме заката, была ему уже не видна, Сэвен послушно следовал в магическую нору сознания, чувствуя во рту металлический привкус сна, замедляясь в полёте до сладостной невесомости, которая была бы главным вестником анабиоза, но тут что-то холодное пронеслось: страх, ощущение угрозы извне – как будто лопнул великий кристалл, вращающий перед солнцем хитрые механизмы жизни, мозг запустил своё истерическое мерцание, и теперь стратег ползёт обратно через плоть к разуму, пробирается внутренними органами к головному мозгу, минуя мочевину и брюшную слизь, включает лёгкие, растягивает мышечные корсеты. Холодный пот и каменные раскалённые руки, но глаза ещё закрыты – как прессом придавили веки, и порывы паники – это всё, на что он способен.
В голову опять наползли и паттерны, и воспоминания, и даже шёпот какой-то вонзился, не внутренний, извне:
– Посмотри через зло.
Стратег растерялся сначала, но потом любопытство пересилило всё, и он приготовился принимать информацию, которая так неожиданно запросила к нему пароль.
Он старательно призывал в себя этих неведомых демонов откровения, включал воображение, думал-думал, но ничего не происходило ни сейчас, ни потом, и тогда стратег расстроился, сначала немного расстроился, а потом сильнее и сильнее – и в итоге так сильно расстроился, что чуть не заболел. В таком состоянии всё, что ему оставалось делать, – принять сон как обезболивающее.
Так он и поступил бы, но тут на обращение ответили, кажется: по телу пронёсся озноб снова – остановился на кончиках нервов, это внутри случилось, а тут, снаружи, замолчали цикады, кузнечики, трещотки веточные – обезьяны, молчал лес, и даже разговорчивые обычно волосатые ландольфии стояли так смирно, словно боялись привлечь к себе чьё-то внимание. Из закупоренной тишины, из складок предчувствия рвался наружу пьяный безумный страх, испаряя все жидкости – слёзы и слюну, высушивая кровь. Сухие глаза – Сэвен не может оторвать веки от белка, сухие губы – не сглотнуть, а внутри песок из форменных элементов, жизненный порошок, залепивший сердце.
Не бьётся.
Бьётся.
Не бьётся…
Бьётся.
Сэвен летит по спиральной пропасти, и там снова озеро его, воронка пророчеств. Озеро перекатывается туда-сюда, словно по чьей-то ладони читает, убаюкивается азбукой волн – короткий, резкий, сплошной с нахлёстом, тишина – "я", тихий-тихий в сторону всплеск, снова тихий – "есть", шквал-шквал, томление, круглая волна – "мысль". Вода вспыхивает и гаснет, а стратег перелетает из озера в город; это чужой город, в нём и света чуть, и замки все прозрачные, без контуров, и ничего в этом городе нет, но есть всё. Стратега тянет к этой железной урбанистической конструкции, словно магнит из дней, настойчиво несущийся к точке остановки своего движения. Он не знает, что там с ним случится.
Но там никакой беды: лицо гигантское, представленное нижней частью. Большая городская челюсть чешется, скрипит, опускается, и, как планктон в кита, в рот летят люди в шарфах и волосах, люди летят. Пачками падают в рот и тащатся по сереньким трактам города, окидывая его красивыми, но несъедобными деньгами, окидывая его взглядами поверхностными и всевозможными сетями, в которые не то рыбка идёт (омуль и золотой плавник), не то уплывает через дыры счастливое настоящее девственно родного мира.