В чём ему только не пришлось поучаствовать за все эти долгие-долгие моменты, которые он закладывал не спеша в аморфное смысловое тело одной-единственной, самой главной разгадки. Побывав в десятках мааров с различными сюжетами, он сам тоже как будто очищение проходил – от стереотипов, от косности, на то, во что он верил раньше, через комнату и смотреть было неловко. Сэвен сначала старался всё запоминать, а потом просто раскладывал ощущения по рефлекторным мешочкам и брал оттуда, если была надобность и ассоциация (экстаз от сравнения). Иногда он пробовал не в один сюжет входить, а представлял общую картину, выстраивая гауссовы пучки из идей. Для этого можно было не нырять с разжиженным мозгом в чужие истории, не перевоплощаться до корней, но чутко через себя отмывать околоплодную взвесь (актуал), прикрываясь лёгкой прозрачной ролью.
Сегодня он лидер, сел на скамейку и попытался войти в чьё-то общее положение, сначала всё мимо (христианские стенания, общества алкоголиков, тинейджерские вечеринки), но потом дом показался, люди там внутри, какие-то прения, кастинг, что ли, или обычная консультация (а именно – комиссия по созданию человеческих проблем заседала, посреди зала табличка: "Вершители"). И стратег меж них был, но он не стратег там, а вроде как лидер домашней группы, а может, другое, это неважно так.
Тем не менее говорить именно лидер начал; дрогнул, как включённый, бровь занёс, голос продолбил до ржавчины и сказал чётко:
– Это блиц, без нытья, коротко обозначаем проблему. Не описываем, но говорим от лица человека, который с ней столкнётся. Кто начнёт? Филипп, начните.
Плотный сальный мужчина тяжело выдохнул:
– Мой друг не хотел быть толстым и потому отрезал себе кусок живота и умер. Я не смог его отговорить…
Женщина перехватила направление (против минутной):
– А у моего мужа проблема с давлением, и он всю жизнь летает на самолётах, он пилот, и я вместе с ним летаю, мы не любим землю, но у нас родились дети, и они не могут летать с нами, потому что в самолётах не предусмотрено общеобразовательных…
Она не закончила, но уже начал говорить другой человек, розовый и неровный, как резинка для волос:
– В прошлом месяце я был госпитализирован как святой…
– Никаких личных трагедий! – перебил лидер. – Дальше.
Крохотный тщедушный человек заговорил:
– Вчера на моих глазах дождь разбился. Я остановился и увидел, что все вокруг спешили, а кто-то бежал, а где-то ехали и никто не замечал, как туг же прямо дождь разбился. И никто не кричал, вот смотрите же, дождь разбился, а все продолжали бежать, идти, ехать…
Другой попробовал тоже:
– Я узнал недавно, что все газеты пропитывают социальным раствором, я перестал читать. А что если они не только газеты пропитывают? Я боюсь очень…
Круг не закончился, но лидер группы не сдержался как-то и беседу остановил.
– Стоп, стоп, стоп! Это всё вас реально волнует?! – спросил он, выдвинув предположение и правую ногу вперёд.
– Очень волнует! – заголосили вершители и по традиции начали все хором кричать, каждый о своей проблеме, при этом некоторые ещё и в подробности вдавались, а те, кто не вдался по каким-то причинам, те или качались аутично под всеобщий вой, или изгибались в поисках удобной гражданской позиции, но всё у них затекало где-то…
Лидер домашней группы бровь приспустил как флаг, высморкался в тенёк и резко так перешёл к традиционному выпаду:
– Всё ненастоящее, всё не то; теперь один пусть кто-то говорит.
Множество желающих (кто чего желает), множество рук в посевах (чуть было не взошли), но на этом и остановилось всё, никто не сказал. Лидер группы вскипел:
– Что же это творится, нам очередную проблему запускать завтра, сегодня крайний срок на идею, а вы сидите туг розовые, толстые, святые и несёте какую-то ахинею из книжек или чёрт знает откуда. Я жду от вас нормальной человеческой проблемы, такой, чтобы люди от неё ревели и краснели, чтобы двигались, чувствовали себя живыми, стеснялись себя, чтобы вспомнили про духовные ценности, про борьбу или что ещё за бред может у них в головах возникнуть…
Слова рассыпались мелкой дробью по ушам, и вскоре кто-то вскочил, раненый, как будто сейчас только понял, о чём речь.
– Я знаю!
– Поведайте нам.
Бедняга, человек немного корявый, загнутый на один бок, как препинание, вышел на золотую середину, поместил себя в этот круг символический и заговорил: – Это не болезнь, это не горе, не шрам. Это больше и колючей, это шар, который прожигает живот, это дёргающийся сгусток. Это беда. Сначала ты думаешь, что она безмозглая, а потом замечаешь, как она говорит с тобой полушёпотом, как она кушает твои воспоминания, как она скребётся. И ты понимаешь, что это не простой фрагмент, а живое существо. Ты чувствуешь её, когда просыпаешься, ты проводишь с ней день, ты ненавидишь её, но не можешь выкинуть из себя, и она врастает. Постепенно она врастает, становится частью твоего тела. Если вовремя не спровадить её, ты обречён.
Если её не выкинуть, ты никогда не будешь ёрничать, петь, увлекаться рисованием, спокойно разглядывать листья, ты не сможешь оценить города, не испытаешь нежность, не сможешь радоваться погоде, ты – никто до тех пор, пока в тебе она. Ты никто. Ты не живёшь.
Она толстая и серая в жёлтую нитку, ты видишь её цвет и контуры, признаешь её температуру. Ею заражены твои кости, волосы, органы, планы, даже вкус сока, который льётся в твой рот, – всё через неё проходит, всё ею загораживается.
Иногда у тебя выдаётся приятная суббота, и ты вроде улыбнулся пару раз девушке из сиреневого кабинета, но потом снова дёрнулось – и ты присмирел тут же: эта штука не разрешает улыбаться, она не даёт поблажек. Будь добр, надевай пиджак и иди на работу, успокаиваясь мыслями о скором сне, который на восемь часов избавит тебя от этой напасти.
Это не боль в прямом смысле – это раздражение внутри, тебе некомфортно, ты грустный, ты не видишь пути, ты шёл-шёл и потерялся, тебя забыли в пустыни, тебя оставили. Ты сам себя.
Она тобой ходит, смотрит, тобой ест, тобой влюбляется и стареет – всё это ей передаётся, а ты только инструмент. Иногда она выделяет тебе чаевых полпроцента – этого хватает, чтобы испытать какую-нибудь крошечную эмоцию: удовлетворение от труда или радость видеть весну, но в обычное время она ничего тебе не даёт, просто собирает тобой и потом всё это съедает.
Везение у тебя, к примеру, ты всё сделал, чтобы это везение вызвать, а потом даже насладиться этим не можешь. Тряхнёшь головой: "Где же? Где?" – а все эмоции куда-то исчезли, и ты засыпаешь вечером и чувствуешь, как она там ворочается, внутри, снаружи, везде, усмехается или ещё чего. Она довольная и счастливая в этом, и тебе больше всего на свете хочется настучать ей по сущности, но ты не знаешь, как её из себя достать…
– Что, что это такое? – закричала нетерпеливо какая-то женщина из группы.
– Безысходность. Человек не может никуда пойти из себя, потому что в него встроили безысходность, – сказал он с таким блаженным видом, словно вспомнил, каково это – чувствовать себя кем-то значительным.
Он сказал это и наклонился под лавр или что там ещё дадут, но ни пинка, ни ответа – все застыли (удивление); правда, скоро рассосалось, так рассосалось, что чуть стёкла не лопнули: вершители повскакивали с мест и стали восхвалять оратора шумно, не руками так криками выражая свои эйфорические реакции.
– Отличная проблема! А как описал!.. В трабл-цех такое, пусть размножат! Удачненько вы зашли…
Лидер группы сначала снисходительно наблюдал за происходящим, но потом выражение на его лице переменилось на злобное, он встал и громко спросил у нового героя толпы:
– Простите, уважаемый, а вы не думали о том, что эта проблема беспокоит людей последние несколько тысяч лет? Она, как бы это помягче сказать, не нова…
Мужчина, выступавший ранее, взревел, потёр голову и сложно, агрессивно завалился на пол, выражая своё недовольство решением.
Аудитория зашелестела, вершители придумывали способы избавления от безысходности: кто-то ходил, заворачивая ступки то вправо, то влево, кто-то завалился, как и новатор, на пол, кто-то крутил головой, выкидывая безысходность через уши…
Все сходили с ума, и только лидер группы один тут из всех не сходил, но напротив – он грустил и расстраивался, так расстраивался, что и скрипка бы не выдержала, но он пока не фальшивил хотя бы. Он похлопал папкой по столу, собирая в одной точке (в точке себя) рассеявшееся внимание аудитории, и завёл речь (речи на этих людей очень хорошо влияли всегда):
– Друзья, вы вершители, и вас не заставляют пересочинять давным-давно доказанные законы природы, вас просят, чтобы вы придумывали простые проблемы людям, потому что люди любят проблемы, они о них читают, обсуждают их, соревнуются ими – это такой спорт у некоторых, и мы вместе с вами должны оставлять их в нужной форме. Понимаете, о чём я? Придумаете – получите дополнительную прогулку во время тихого часа и мармелад.
– Настоящий мармелад?! – кто-то не выдержал.
– Четыре куска. В каждую руку.
– О, четыре куска! В каждую!
В зале наросла тишина, не плесенью, а так, нашлёпками на рты, – все увлечённо думали, мечтая о сладостях.
– А может?
– Или так…
– Вот это попробовать…
Постепенно вызрело ещё одно мнение. Носитель его поднялся и говорил спокойно, с расстановкой, как будто в него периодически вклинивался разум:
– Станем любого успешного человека считать членом тайного общества, выпустим персонажей, которые будут необычно вести себя в публичных местах, пусть все думают, что мир зашифрован.