Конечно, он и тут не сразу как-то понял, что теперь не является полноценным, но ему объясняли долго, доступно и по-разному, и вскоре он стал догадываться, что не умеет жить. Это стало совсем понятно, когда он однажды вбил себе в голову гвоздь, хотя обычно люди идею вбивают, но он решил попытать счастье с гвоздём и вбил его, надеясь, что тот под влиянием мыслей мутирует во что, например, в железную волю или в характер, но не вышло: гвоздь порвал сдерживающий нерв, и с тех пор Палопик стал безостановочно мечтать, так взахлёб мечтал, что как будто человек только и создан был для этого.
Всё бы ничего, только мечтающие неудачники, не прошедшие Мерку, лишались перспективы; он-то особо и не претендовал на неё никогда, но теперь вот официально распрощался. Встал на горе, и мы видим, как он думает, пытается думать, вместо того чтобы мечтать, но в голову лезут одни невозможности. Он представляет себя среди большого круга из орбит – это земля, он представляет себя на ней, как он ездит изо дня в день мимо луны и не падает, привязанный невидимыми шнурками к поверхности. И хоть он видит себя там, где он есть, но ему это кажется другим совсем, и Палопик снова блаженно поднимает лицо, раскрывает карманы и ему чудится, что в них сыпятся заветы. Потом он проверит – нет, пусто в карманах; удивится.
– Странно, тот тоже на горе стоял, но ему дали, а мне почему не дают? – так он спросит у пустоты, потому что с собой говорить разучился, а больше никому тут не скажешь.
Гора внизу, а впереди нет горы, там низкое всё. Палопик, как и гора, уже взрослый, у него большие руки и в подбородке живут волосы, он мужчина уже, но так и не освоился: мечтает всё время, и хуже не придумаешь ничего, чем мечтающий мужчина, оставшийся неудачником, вместо воли – гвоздь в голове. Да и гора – что это? Сюда несложно попасть – влез и никакие билеты не нужны и не нужен статус, забрался – и стой там, делай что хочешь, никто не прогонит. Палопик смотрит на эти розовые моря, картонные обрезки полей, смотрит на временность и не может понять, как же так вышло, что он не пригодился никак; будто была у него опция на жизнь, а он не воспользовался. И зачем его сюда внедрили, в мир? Родили, растили, а потом как будто его энергия вышла из игры, и энтропия зашкалила; нужен был толчок со стороны, а такие толчки только для везунчиков предусмотрены, он не попал в их число.
Но жизнь всё ещё шла, с этим нельзя было ошибиться. Жизнь шла, а он не понимал, куда она, и он размешивал ботинком камни и всё-таки не понимал, куда она.
– Но надо с собой что-то решать, – Палопик выдал.
Придумал такое и стал себя ощупывать, пытаясь выявить какие-то особенности свои, какие-то уникальные свойства, отличающие его от других предметов, тут находящихся. Сначала, конечно, сложно было определить различия (за жизнь он даже сравнивать не научился как следует), но всё же после долгих ассоциативных трудов Палопик нашёл нужное.
– Я тёплый!
Это было хорошо сказано, к тому же являлось чистой правдой: Палопик был тёплым по сравнению с деревом и прямо-таки горячим по сравнению с камнями.
– Кто-то же хочет использовать мою теплоту! – прошептал он.
– Может, в этом и есть мой смысл, смысл меня?! Да? – повторил он вопрос.
Потому что как убедиться в правильности догадки, если никто её, кроме тебя, не одобрил.
Он ещё раз попробовал:
– Да ведь?
Но тихо вокруг. Посвистывал ветер, блуждая между ветками скального дерева-крупномера, дерево скалилось, но в беседы не вступало: ни с ветром, ни с человеком. Тишина. Копилось электричество в воздухе, разбухали пары, но до грозы далеко было, чернь вся вдалеке маячила – пока придёт.
Всё молчало, но шевелилось, тихо, но двигалось, и только человек на горе не шевелился – стоял и думал, что вот он, палопиковый тупик, – его личный. И тут бы ему сигануть, но он выжидал чего-то, ответа извне.
– Не могу же я незачем быть? Что же это за мир, в котором люди незачем? Эй! – он кричал, даже не понимая, к кому обращается.
– Ярмарка, – ещё раз попробовал он себя проанализировать, но вышло как-то жалко, слово к нему не подходило вообще.
Так бы и продолжалось до бесконечности, но только это остановилось, судьба сжалилась над Палопиком, и на него упали всё-таки заветы – не нытьём, так страданием. Скрижали так неожиданно рухнули сверху, что он даже испугался сначала, но потом присмотрелся и понял – это же скрижали, а там внутри точный план, что и как: работу найти, жениться, купить автомобиль.
– Спасибо, скрижатель.
Радостный, он побежал с горы вниз, но тут ему что-то в ногу заскочило, одно, потом другое, и нет бы ему потопать, идти и топать теперь, но он продолжал бежать, и в итоге такое количество в него назаползало, что у парня коленки сами в стороны разошлись, и он растерялся от этого, так растерялся, что в прямом смысле волосы и зубы повыпадали – старость. Потом он немного подсобрался и понял, что это танец такой, хотел было станцевать, но по привычке начал палопать, и потом уже ничто его не спасло…
– Хлоп!
…Стратега опять выкинуло. Он подошёл к мыслепроводу, резко и без лишних раздумий подошёл к этим неживым образным ртам в щербатой стене, за которыми было каменное горло, или преисподняя, или зубы для пережёвывания страхов, – он не знал, просто понял как-то интуитивно, что ему срочно надо выбросить эту навязчивую идею про бубнильщиков, удалить, как опасные отходы. У некоторых мыслей есть липкая лента с обратной стороны, и за неё, как любопытные мошки, цепляются все остальные размышления – такое стратегу мало хотелось в себе иметь.
Рты не предлагали инструкций, жизнь тоже никогда не предлагала, но он научился догадываться. Для этой ситуации вариантов немного было, и он выбрал очевидный – подойти ближе и что есть силы удручить себя, испугаться, после чего нужная мысль по плану вытягивалась из головы, не исторически, но мгновенно выпадала в отходный бак и летела куда-нибудь на вторичное переосмысление. Сэвен справился не сразу, но по необходимости, а для надёжности ещё раз притопнул и крикнул что есть мочи голосом, не способным рождать пророчества, но твёрдым, уверенным голосом:
– Аааа-вээээ!
Вроде как всё в порядке. Никакого гипноза, это он же – Сэвен, грандиозный говнюк с расстройствами инстинктов, пробирающийся сквозь раскалённую глубину жизни. Это он же. Стратег прошёлся по оси, но танцевать не хотелось, вроде бы обошлось, голова была свежая и ни единого признака утраты личности.
– Да, непросто с тобой, – выдохнул он, обратившись к комнате. И она отвечала ему мягким неорганическим молчанием.
Конечно, это были маары, лично ему посвящённые: стратегу показывали его страхи, со стороны показывали, на других людях. Это были те главные страхи, с которыми он сражался всю жизнь: боязнь уверовать в иллюзию и боязнь стать неудачником (и хоть на большой земле он стал очень успешным для других, но это внешне только, в душе он продолжал бояться – боялся оказаться неудачливым в собственной философии жизни).
Он расстался сейчас со страхами, как распустил старый свитер, – без сожаления. Он давно хотел вырвать их из своего дела.
Теперь с этим было покончено, почти покончено… Была у стратега ещё одна большая боязнь, больше, чем фобия, и толще, чем внутренний холод, но этот страх был так глубоко вкопан в него методом безжалостного упрямого анализа, что он просто забыл о его существовании… Даже комната такое не распознала, а ведь это была одна из самых проницательных комнат смысла из тех, что специализировались на людях.
ПРОГУЛКИ В ЛЮДЕЙ Боковое мышление
Маневрировали золотые жуки, бледные, остороносые папортни гнулись, как акробаты на ветру, пищал трещинами жадный до жидкости эвкалипт, служила бабочка аниматором на подвижной картине, паук вышивал себе постель, мельтешил крыльями огненный ткачик, ломал комедию кустарный ревун, и всё говорило само за себя, только Сэвен, стратег из людей, должен был выслушивать чужие готовые мысли.
Он работал в своей ментальной библиотеке не то что усердно, но, можно сказать, предельно, то есть так, как позволяли возможности комнаты смысла, а возможности её были мало чем ограничены, разве что ожить она не могла в том виде, в котором оживали лесные броны и норные ползуны – биосферно. Но стратега это только умиляло – её особая фенотипическая порода, уверенная форма самоорганизации, нацеленная на создание чёткой смысловой объективности. Сэвен старался поддерживать собой каждую запущенную ею волну действия.
Себя он тоже старался держать в форме (в форме стратега). Активность его зарождалась на мадругаде, потом Сэвен взбадривался самоэлектризацией – завтракал огнями и светом, то есть сидел на своём одомашненном холме, принимая солнце за витамины и ванну, грелся, попивал корневин живительный, он же haoma, а затем вступал в решительную схватку со своим задом, не желавшим отрываться от насиженного, побеждал в схватке и нёсся в комнату смысла, где растил себя, мостил, исповедовал (казалось, что себя мостит, но так он в людей проникал, проникал в тонкую событийную жилу большой земли и разделывал ситуации на чистый мотив, как отрешённый мясник-мыслитель, заменивший нож высшим даром). Он делал всё, что стратеги умели: копался в человеческих лавках событий, подстраивался под вибрацию объектов и людей, следил за тендерами воображения, рисовал карты случайных совпадений и заскакивал в общественные короба – скрытые секты перекупщиков благодати.