– В Паредем по-другому, – проговорил БомБом с гордостью. – Тут у каждого есть всё, что ему надо, и мы довольны, занимаемся любимыми делами, а не теми, за которые дадут больше предметов. Если бы мне пришлось кладези составлять и закапывать, то есть делать то, что делают обычно наши броны по сказке, я бы долго не выдержал, потому что ведь хамернапы чистоту любят, а там надо было бы землю рыть. И сколько бы мне предметов за такое не предлагали, я всё равно не согласен копаться.
– А на большой земле почти все вот так копаются, хотя копаться не любят.
– Но почему они не перестанут, если им не нравится?
– Потому что люди исторически привыкли терпеть.
– Как же сложно всё у вас там, хозяин Altius.
– У них там… Пойдём уже в эту комнату-процесс.
Внутри было продолжение непонятного: сила по ощущениям, а внешне масса, похожая на библиотеку, но только вместо книг там были ящики, и всё такое выпуклое – ближе казалось, чем есть. Везде линии были размашистые, нематериальные, как в впечатлении, если построить из него объект. Около ложностены стояла скамейка-крутон с замкнутыми перилами. Больше ничего из знакомых восприятию вещей. Света было мало тоже – матовый фонарный свет, да и тот яркий слишком, мимо глаза.
– Как это всё работает? – спросил Сэвен.
– Вы находитесь тут, и комната выбирает, что вам необходимо смотреть. Потом вы станете героем постановки, мы называем это состояние маар, только вы не сразу поймёте, что такое маар, сначала вы будете как бы смотреть извне, находясь внутри, но потом вы научитесь внедряться в смысл и даже сами сможете выбирать темы. Первые фильмы, скорее всего, у вас будут лечебные, жёсткие немного, но вы обязательно каждый анализируйте, ведь потом из этого надо будет собирать ответ на вопрос, который вы задаёте. Это как истории просматривать, только тут контекста больше и с вашими мыслями всё перемешивается.
– Ладно, попробую.
– Буду ждать вас снаружи.
Хамернап вышел, и Сэвен стал рассматривать эти шкафчики, надеясь угадать, из которого хлынет сюрпризом, но полное спокойствие, и он уже от скуки ящики пытался подвигать – оставались на месте, хлопнул, кашлянул, скамейку укротил – сел на неё. Ничего не работало. Вдруг у него из-за уха карандаш выпал (Лон подарил, когда объяснял теорию интуиций), и стратегу так захотелось почиркать, что он обратился к поверхности и почиркал, но не загорелось ничего, а просто карандаш ездил по вертикальной выпуклой немного стене-lomba. Большой карандаш тянул поверхность, словно большую ленту за собой, и это был бы рисунок, но слишком неровный, как сердце работает, – такой рисунок; это ползла идея, рождалась прямо сейчас под графитом, и вот что в ней было.
ЛЕЧЕБНЫЕ МААРЫ Анаморфоз
Там, на самом краю мандаринового сада, там, где перекатываются пейзажи по ракурсам, там живёт маленький смешной пророк. Сейчас он сидит на центральной площади как белый маг, а рядом с ним пылкий пес сидит, и они поют вместе песни о величие города. Иногда они меняют ритм и представляют публике удивительные рассказы (слава о них идёт по всему городу). Теперь мальчик вот такое выдаёт:
– В северной стороне суши живут особого темперамента люди – очень энергичные, они всегда топают, когда ходят, высоко-высоко поднимают колени. Знаете, почему они так топают?
Вокруг расставлены прохожие, сейчас они не идут, остановлены, увлечены. Вопросы принимают, но пока не отвечает никто.
– Топают со всей силы, идут и топают… Почему?
Не знает никто, одни потупились, другие шейными позвонками хрустят, запуская головы ездить из стороны в сторону.
– Как же вы не знаете?! Они топают, потому что боятся, что к ним бубнильщики в ноги залезут.
– Ну надо же!
Публика удивлена искренне, гомон пошёл.
– И много там бубнильщиков? – случайный прохожий встревает.
Пророк, он же белый маг, рассаживается поудобней, как рассада на грядке, и заводит, словно шарманку, ответ:
– Не то чтобы много, но выше крыши, а крыши там высокие. Стоит человеку замедлиться, они юрк через пятку прямиком в голову, и потом уж никакой врач его не выманит, что бы они там в своих крестовых шатрах не делали, – ни печеньем, ни внутривенными обращениями…
– И что он, опасный этот бубнильщик?
– Да как опасный, это так сложно определить, они ведь все разные, кто-то щекочет хозяина, и тот шутить должен всё время, чтобы в глупую ситуацию не попасть. Кто-то надоедливый – заляжет в области глаза, и человек всегда вот должен удивляться, чтобы не ныло… А у кого-то танцор, вот уж тому не повезло, у кого танцор.
– Почему же они не переедут оттуда, если там так много этих тварей?
– Как сказать. Во-первых, куда же им переезжать? У них дом там, веские доводы. Потом топать они уже привыкли – это же как ритм некий, они живут и не сбиваются, очень удобно.
– Даже те, в ком уже бубнильщик, топают?
– Иногда в человека семь или шестнадцать таких забиться может! Тогда он с ума сойдёт от всех этих характеров. Так что один – это тоже не радость, но терпимо, а когда много их…
– Что-то ты путаешь, парень… Внятно объясни, что от этих бубнильщиков, какой вред?
– Да я же говорю: они придумывают человеку какую-то дорогу, путь и ведут его по нему. Человек говорит, это, мол, моё призвание, а на самом деле в нём бубнильщик живёт.
Люди загудели в рог бы, если бы у них был рог, но рога не было, и тогда они разговорами зашумели, обсуждая услышанное.
– А почему ты думаешь, что во всём остальном мире нет бубнильщиков, может, во мне сейчас такой же сидит, а? – какой-то голос отчётливый вырвался.
Мальчик поднял глаза, прищур убрал.
– Хотите понять, что такое бубнильщик?
– Хочу, – ответил отчётливый и бросил купюру под ноги магу.
– Подойдите сюда.
Мальчик запрокинул голову, как будто бы собирался пить, но он не стал пить, а вместо этого издал горлом такой плотный прочный звук, словно у него сейчас само нутро полезет, в общем-то, оно и полезло: мальчик начал выворачиваться наизнанку.
Любопытствующий хотел было отскочить подальше, но споткнулся о чью-то ногу и упал, и люди все как один завопили, засуетились, забегали и затопали ногами.
– Чего это вы топаете? – спрашивали крайние и тоже начинали топать, не зная причины.
Когда все растопались по сторонам, мальчик спокойно втянул себя внутрь.
– И сколько ещё раз мне рассказывать им, почему они топают, чтобы они больше не спрашивали?!
Пёс замешательно рыкнул, и они дружно затянули новую песню.
…Какой-то выхлоп, как будто воздух вернулся в лёгкие, сжался и петардой взмыл. Звук и шок постепенно исчезли, и Сэвен оторвал карандаш от стены.
– Химеры, что ли? Химеры, которые меняют людей? Ничего не понял… И при чём здесь шумы, как к разгадке применить?
Сэвен протопал по комнате, стараясь вычислить проникновение чудовищ симайры в тело, но ничего не почувствовал, а вместо этого оттопал себе об неорганику одну из пяток, которая чуть было не покатилась назад в этот же маар, но как-то отпустило, и тогда он кое-как допрыгал до стены, ухватился за неё как за аргумент, одной рукой (наиболее хваткой) ухватился, а другой рукой зачиркал карандашом, призывая в себя следующее стереоразмышление.
Чирканье работало без сбоев; одно дело, когда Сэвен ещё не придумал, что это будет их условный знак с комнатой, тогда бы хоть потолком серным три, мало что вышло бы, а теперь всё прилично получалось: чирк – и там. На сей раз никаких площадей, стратег на горе, только он не он сам, а кто-то другой вместо него стоит. Это человек тут, расправленный, пухлый человек, производящий впечатление пятна, но это не пятно, это человек тут…
Вот он какой. Немного промазал мимо своего места, не нашёл, а значит прямиком сюда – на гору, где растут пятна. У него с контурами беда, у него непонятный фасон: руки есть и складная нога, рядом вторая – всё бы как у людей, вот только он не нашёл себя. Вставал в чужие пазлы, крепился к фрескам дворцовым, но только доходило до затирки швов, тут он отпадал, тут ему смеяться хотелось, потому что это щекотно же, когда швы затёрты.
В школе его называли Палопик; не потому что он был тупым увальнем из неизвестной страны, а потому что у него была привычка – палопать, то есть говорить такое, до чего никому не было дела. Иногда он даже на уроках палопал, так учительница спросит его:
– Что ты умеешь, неудачник?
Обычный, казалось бы, вопрос для ребёнка, но вот Палопик как-то сразу сникал, отвечал тихо:
– Я-рмарка, умею радовать, я весельчак, и люди хотят со мной говорить.
– Всё наоборот, опять перепутал, – поправляла учительница. – Всермарка, а ты неудачник.
На это он обычно не говорил ничего, а только начинал глазами ездить по предметам, запуская в себя самое страшное – спокойствие; даже школьники знали, что спокойствие если попадёт в человека в чистом виде, то тут беды не миновать: притаится и будет изнутри тормозить все события. С ним, кажется, такое и случилось, но это не сразу понятно стало, а ближе к Мерке. Мерка – это был такой главный этап в жизни каждого человека, когда его ставили в обстоятельства одного и смотрели, как он там выживет. Мерка у некоторых сразу засчитывалась автоматом, а некоторые вот примеривались долго, пока не научились в обстоятельства входить и стоять там намертво. Палопик тоже сначала встал, как положено, приготовился к обстоятельству любому, но тут конфуз произошёл: терпение лопнуло и свалило его с ног; так Палопик не выдержал Мерку.