– Что же касается главного, ведьма ли Евдокия, то мы, служители Святой Защиты, в присутствии вашего духовного отца Сергия – к которому, замечу, вы проявляете недостаточное уважение – провели допрос девочки, используя особенные средства, данные нам святой Церковью. Допрос установил, что никакой ведьмой девочка не является, а просто страдает болезнями телесными и душевными, умом развита слабо, в святую веру окрещена, но даже самым первейшим истинам не обучена, в чём несомненная вина как покойных её родителей, так и тётки. Причина же доноса Антонины – то, что общество ваше слишком малую долю на содержание девочки выделило, а после побоев работница из девочки слабая стала. Вот и решила Антонина избавиться от обузы.
– Поклёп! – истошно выкрикнула баба. – Оговорила меня мерзавка!
– Что ты называешь поклёпом, раба Божия Антонина? – сухо спросил я. – Показания, полученные от человека, святой молитвой погружённого в тонкий сон? В тонком сне никто не способен лгать, там открывается душа, и способом сим только Святая Защита владеет по данной ей благодати, да ещё особо духоносные старцы. Называя сие поклёпом, ты хулу возводишь на святую веру христианскую, а также на учреждённую Церковью Защиту. И за то полагается церковное наказание в виде отлучения на три года, и мирское, в виде заключения на те же три года в земляную темницу…
Баба аж позеленела.
– Ой, простите дуру грешную! – хлопнулась она наземь. – Ляпнула я про поклёп по глупости, чёрт за язык дёрнул.
– На первый раз простим, – усмехнулся я. – Итак, оглашаю решение. Я, брат Александр, старший подьячий Святой Защиты, рассмотрел дело рабы Божией Авдотьи и не нашёл за ней никакой вины, коя Защитой карается. Посему постановляю: рабу Божию Авдотью из села вашего изъять и поместить в богадельню при Свято-Екатерининской женской обители. Раба Божьего Акима, сотворившего надругательство над беззащитным ребёнком – а Авдотья разумом как дитя малое – приговорить к удалению того, чем он согрешил. Рабе Божией Антонине, за злой её нрав и ложный донос, выдать четыре дюжины розог. А всем поселянам Перемышья накрепко запомнить, что служители Святой Защиты важнейшими делами заняты, Империю и Церковь от демонского зла защищают, а потому отвлекать их по пустякам, паче того по ложным доносам никому не позволено. Ещё раз такое в вашем селе случится – и все под императорский суд пойдёте, как вредители.
Я поднялся с кресла, расправил затёкшую спину. Ощутимо ныла правая рука – раны, полученные от когтей оборотня, заживают нескоро.
– Брат Николай, – деловито сказал я, поправляя плащ. – Распорядись насчёт розог… и всего остального.
9.
Автобус в Дроновку не заезжал – останавливался в трёх километрах, и оттуда, от шоссе, предстояло идти через еловый лес. Дорога, впрочем, довольно широкая, по ней и трактора ездят, не говоря уже о легковушках. Зимой её даже чистят – а как иначе, единственная связующая нить с цивилизацией.
Зима, кстати, здесь уже была – не лёгкий городской снежок толщиной в сантиметр, а нормальные такие сугробы, чуть ли не по пояс. Заходящее солнце окрасило снег в розово-лиловые тона, гряду облаков на юго-западе – в густо-малиновые, и будь я художником – бросил бы всё и расставил этюдник. А будь фотографом – живо расчехлил бы камеру.
Но я ни то и не другое, этюдника не взял, а камера у меня была только в коммуникаторе и не предназначалась для художественной съёмки. Лёгкая сумка на плече – вот и весь мой багаж. Не в отпуск же я сюда приехал.
А вот оделся явно легковато. Куртка, прекрасно показавшая себя в городе, с местным ветром справлялась на тройку с минусом. Пожалуй, нужно было послушаться Лену и поехать в пуховике. "Скафандре", как она его называла. Теперь мне предстояли три километра мороза. Хотя в лесу ветер послабее будет.
Но мёрзнуть на лесной дороге не пришлось. Едва автобус, чихнув бензиновыми парами, укатил дальше, в Заполянье, из лесу выехал экипаж. А как иначе назвать это транспортное средство мощностью в одну каурую лошадиную силу? По сути, это была поставленная на санные полозья телега с натянутым сверху тентом. Экипажем правил закутанный во что-то типа флотского бушлата худющий дядька лет пятидесяти. Рябой, остроносый, явно пожёванный жизнью. Остановив лошадь в пяти шагах, он поинтересовался:
– Это ты, значит, Сашка будешь?
– Значит, я. – Трудно было отрицать очевидное.
– Взбирайся тогда, карета, как говорится, подана. Батюшка распорядился. Сказал мне утречком ещё: давай-ка, Фёдор, езжай к шестичасовому автобусу, внука встретишь…
Я закинул сумку в экипаж и с некоторым трудом взгромоздился туда сам. Дядя Фёдор, более смахивающий на почтальона Печкина, легонько дёрнул поводья, и умная лошадь сама развернулась к лесу.
Значит, Дед распорядился… к шестичасовому. Всё это было тем более интересно, что должен-то я был ехать двухчасовым, но двухчасовой почему-то отменили, и мне пришлось четыре часа куковать на автостанции. А Деду я позвонить не мог, комм упал в ноль – здешний радиофон столь слабый, что от эфира не подзарядиться, а ближайшая розетка будет только в Дроновке.
– Ты как, по делу, или просто погостить? – не оборачиваясь, поинтересовался Фёдор.
– Да просто повидать деда захотел…
Ну не распинаться же перед первым встречным о своих проблемах…
– Это правильно, – одобрил Фёдор. – Батюшка-то старенький уже, восемьдесят седьмой годок. Так-то он не болеет, крепкая натура… А всё-таки возраст такой, что сам понимаешь… поспешать надо.
Экипаж, впрочем, не поспешал. Мы приближались к Дроновке со скоростью то ли быстрого пешехода, то ли медленного велосипедиста. Да и лишние минуты роли не играли. Когда ещё доведётся вот так проехаться в санях, ясным морозным вечерком, и греть в душе надежду: всё теперь уладится, ведь я у Деда, а Дед… в общем, это Дед.
– Картошку-то наворачивай! Своя картошка, нижегородская, не эти ваши магазинные бразильские и малазийские. Без генной инженерии, без консервантов, без духа времени… – Дед постучал краем ложки о большую кастрюлю. – По случаю пятницы, само собой, скоромного не предлагаю. Как в анекдоте: курочку на потом. А вот рыжики зацени: сам собирал, а солить помогла Елизавета Максимовна.
– Слушай, дед, – прожевав, как бы невзначай спросил я, – а откуда ты узнал, что я вечерним автобусом приеду?
– Ой, вот только не надо намекать! – Дед слегка нахмурился. – И так отбою нет от всяких тётечек и дядечек, которые хотят говорящую собачку посмотреть… то бишь прозорливого старца. И чудо им непременно подавай, в пластиковой упаковке… Так и ты в ту же степь? Всё просто до ужаса. Раз ты на двухчасовом не приехал и не звонишь, значит, одно из двух. Или с тобой беда настоящая стряслась, или ты на дневной автобус опоздал и вечерним приедешь. В первом случае я кроме молитвы, ничем помочь не смогу, а во втором – попрошу дядю Фёдора о небольшой услуге. Если он зря прокатится – так это беда небольшая на фоне той, большой беды, гипотетической, – он вкусно выделил голосом это слово. Так что никакой мистики, а просто здравый смысл.
Всё верно, мысленно признал я. Всё складно. Кабы не одна маленькая деталь: Фёдор-то говорил, что Дед его с утречка попросил. С утречка, значит…
– Что-то ты, Саня, плохо кушаешь, – продолжал гостеприимничать Дед. – Прямо как в три года. И снова тебя уговаривать, ложечку за дедушку, ложечку за бабушку, ложечку за кошку, ложечку за мышку?
И ведь что характерно – ни за маму, ни за папу. Тяжело ему тогда пришлось, со мной мелким. Как сказать о маме, которая умерла после родов? Как сказать о папе, который даже на руки младенца не взял, которого кидало из депрессии в запой, из запоя в ярость, из ярости – в холодную, змеиную ненависть к отцу… к Деду то есть? Который виноват во всём…
Нет, папа Миша проявил благородство, от меня не отказывался, аккуратно посылал деньги и даже подарки ко дню рождения… но и только. Я и увидел-то его впервые в десять лет… и ничего не почувствовал. Ну да, всё я тогда уже знал, понимал, что этот высокий черноволосый мужчина – мой родной папа и его полагается любить, согласно заповеди. "А можно я по заповеди вас с бабушкой буду вместо него?" – только и сказал я тогда Деду. Ещё нестарому – в свои шестьдесят он мог и за сорокалетнего сойти. В тёмных волосах почти не видно седины, крутые плечи, окладистая борода. "Не получится из тебя Деда Мороза, – убеждал я его классе, кажется, втором или третьем. – Над тобой, Дед, ребята смеяться будут. Дед Мороз – он же старенький, и борода у него седая. Может, тебе её мукой натереть?".
– Дед, я лопну. Ты, кажется, собираешься сейчас в меня впихнуть всё, что я не доел тогда, во младенчестве… Я сейчас осоловею и задрыхну, а ведь нам поговорить надо… серьёзно…
– Поговорим, Саня, обязательно поговорим, – кивнул Дед. – Но сначала ты в баньку сходи, её истопили уже. Я так понимаю, серьёзные разговоры следует вести на свежую голову, а что может её освежить лучше русской бани? Попаришься, помоешься, чаю попьём – и поговорим.
Я не стал спорить. В самом деле, спешить некуда. Я доел, встал из-за стола, Дед прочитал благодарственную молитву. Прямо как в детстве – когда всё было понятно, всё было интересно, и жизнь впереди казалась огромным лугом, где кузнечики и стрекозы, где васильки и розовые брызги иван-чая, сигнализирующие, что рядом – заросли спелой малины. Не без крапивы, конечно, но куда деваться? "Мы пока что не в Царствии Божием, – внушал мне Дед. – Вот там крапивы не будет!". "А малина будет?" – уточнял главное пятилетний я. "Обязательно! – отвечал Дед. – Куда ж там без малины-то?"