Ну вот, всё и прояснилось. Во рту стало кисло. Это был вкус пряника. Каков же будет вкус кнута?
– С чего вы взяли, что отец Димитрий согласится поддержать Пафнутия? – изобразил я наивность. – Он же на дух его не выносит, называет лисицей. И, кстати, правильно называет. Взгляды широкие – это ладно, но гомиков венчать… опять же, диакониссы эти его…
Иван Лукич вышел из-за стола.
– Вот сейчас у нас пошёл серьёзный разговор, Александр Михайлович. Мне, прямо скажу, не очень приятен этот поворот, но долг обязывает. Вы спрашиваете, почему отец Дмитрий поддержит Пафнутия? Отвечаю: да потому, что он не только отец, но и дед. А также прадед.
Куратор помолчал, поглядел на меня сочувственно.
– Сегодня должно было состояться заседание Окружного ювенального суда по делу вашей семьи. Оно отложено… но на самом деле это чистая формальность, а решение уже принято. Учитывая тяжёлый психологический климат в семье Белкиных и систематическую религиозную индоктринацию подростка, а также результаты тестирования мальчика на толерантность, решено лишить вас с Еленой Николаевной родительских прав, а ребёнка передать на усыновление в приёмную семью. Причём уже известно, в какую семью. Вот, полюбуйтесь!
Иван Лукич развернул ко мне новомодную голографическую рамку, и на экране возникло двое пузатых мужичков в стрингах.
– Да, именно так, – сухо продолжил куратор. – Моногендерная семья. Всё в рамках не только закона, но и прогрессивных общественных представлений. Очень уважаемые люди, прекрасно обеспеченные. И, кстати, имеющие хороший опыт усыновления детей, давно этим занимаются. У них сейчас шестеро мальчиков, усыновлены, от десяти до пятнадцати лет, а многих уже выпустили… дали, так сказать, путёвку в жизнь. Ваш Кирилл седьмым будет. Не беспокойтесь, материально всё зашибись, отдельная комната, пятиразовое питание, бассейн, поездки на море…
Я до хруста сжал кулаки. Перед глазами заплясали цветные точки, и мне пришлось собрать остатки воли, чтобы не наделать глупостей.
– Проще говоря, вы собираетесь продать моего сына в педофильский притон, – голос мой превратился в змеиное шипение.
– При заскорузлом косном взгляде на мир можно и так выразиться, – кивнул Лукич. – А можно сказать, что в замечательную любящую дружную однополую семью. В общем, решение почти окончательное. Но именно что "почти". Пересмотреть никогда не поздно. Вполне может оказаться, что и в семье Белкиных Кириллу будет вполне неплохо. С родителями поработают психологи, проведут тренинги – и всё будет в ажуре. Понятно, при каком условии? Вы поезжайте к дедушке, Александр Михайлович, объясните ситуацию. Ну не зверь же он, правнук ему не чужой человек. Все эти Даниилы, Пафнутии – это так, накипь, а правда жизни – тут, во внуках и правнуках. А на работе не сомневайтесь, вам дадут недельку, в счёт неотгуленного отпуска.
Мне снова захотелось его убить. Но я просто молча вышел за дверь. И даже не стал ею хлопать.
8.
Дождило уже вторую неделю – что летом для здешних краёв редкость. Я кутался в насквозь промокший шерстяной плащ, хотя толку сейчас от него никакого не было. Хорошо хоть ноги сухи – спасибо расторопному Илюшке, сунувшему в багажный ящик брички яловые сапоги. Вот и пригодились.
Но сырость была повсюду – и в низком, грязно-сером небе, и в жадной грязи, которая когда-то была вполне безобидной пылью, и в нахохлившихся деревьях, готовых при малейшем дуновении ветра обрушить на нас новые потоки. Ну и, конечно, в толпе крестьян – возбуждённых, испуганных, злорадствующих.
Я сидел в тяжёлом кресле с очень высокой спинкой. Оказали уважение, притащили из дома здешнего старосты. За мой спиной стояли двое защитных братьев, Константин и Николай, оба в белых накидках, оба с обнажёнными мечами. Не безопасности ради, а для надлежащей пышности. Чтобы понимали пропахшие дымом и навозом мужики: к ним власть приехала. Власть, которую они сами же и вызвали. Власть, которая должна свершить милосердную расправу.
– Кто писал бумагу в Защиту? – сухо поинтересовался я у стоявшего ближе всех приземистого, по уши заросшего бородой дядьки, старосты.
– Так известно кто, писарь наш сельский, Леонтий, значит, – угодливо забормотал дядька. – Вот он там стоит, слева. Эй, Леонтий, голова два уха, а ну подь сюды!
– Это я понимаю, что писарь, – мне удалось убрать из голоса раздражение, оставив одну лишь холодную учтивость. – С чьих слов он писал? Или уважаемый Леонтий обвиняет лично?
Подошедший поближе Леонтий оказался невысоким щуплым мужичком. Внешность вполне писарская – если силёнок не хватает за плугом идти или брёвна таскать, значит, быть тебе при чернилах и бумаге. На вид Леонтию перевалило за сорок, а глаза были голубыми и совсем детскими. У кого-то я не так давно видел такие глаза – но никак не мог вспомнить, у кого.
– Так что, Леонтий? – осведомился я. – Сам сочинил, или с чьих-то слов писал?
Писарь помялся, потискал ладонями шапку. Затем степенно произнёс:
– Дык для того я чернильному ремеслу и обучен, чтобы прошения людские писать, да отсылать куда следует, сообразно о чём речь. Антонина всё обсказала, Матвейки Сухого супружница. А установленную десятину я в храм снёс в тот же день, нечто я порядка не знаю?
– Значит, Антонина, – протянул я. – И где же она, Антонина?
– Дык тут я, – протолкалась через толпу рыхлая, с бледными волосёнками баба.
– Очень хорошо, – кивнул я. – Так вот, писала Антонина – вернее, Леонтий с её слов – следующее…
Брат Константин тихо сунул мне свёрнутую в трубочку бумагу. Я развернул лист и медленно, внятно зачитал:
– Должно знать слугам Божиим из Святой Защиты, что в селе нашем, Перемышьем прозываемом, близ славного города Белоречий, со Сретения сего года ведьма завелась, и очень большие досады поселянам творит. Пришла она к нам неведомо откуда, про себя обсказать ничего не могла, обмёрзла потому что в дороге. Лет ей, почитай, пятнадцать будет, росту низкого, сложения слабого, вида отвратного. Один глаз бельмом заплыл, другой чёрный, недобрый. Поселили её милости ради у Викентия, кров дали и хлеб. А неделю спустя у Викентия корова сдохла, а уж какая справная была корова! Дальше-больше, повздорила она с Манькой, Акима дочкой, что на околице. И дня не прошло – захворала Манька, животом маялась аж до Благовещения. Тогда-то и смекнули люди, что дурной глаз у этой Дуньки пришлой. От Викентия общество решило её к Матвею с Антониной поселить и на прокорм из общинного припаса долю выделять. А после Вознесения град у нас невиданный случился, и посевы побило. А всё потому, что озлобилась Дунька, как Антонина ей за леность поучение сотворила. И мало того града, у Акима почти все куры сдохли. На Петра же и Павла так и вовсе захворал Аким, и до сих пор хворает, нутро у него болит. И все понятно, чему то причиной. А в церковь Божию Дуньку поначалу приводили, так там её колотун тряс, ну и отступились, батюшка Сергий велел не принуждать, болезнь в ней, сказал. Только все поселяне про то понимают, что не болезнь это вовсе, а бесы её не пускают. Батюшка же Сергий молод ещё, недавно на селе служит, к жизни не пообвыкся ещё и потому в делах таких не сведает. А меж тем многие замечали, как ночью Дунька совой оборачивается и в трубу печную вылетает, а перед тем, как петухам кричать – вертается обратно в трубу. И вот дабы не случилось у нас ещё и худших бедствий, обращаемся мы, поселяне Перемышья, в Святую Защиту, дабы истребила она означенную Дуньку, во славу Господа нашего Иисуса Христа.
– Ну что, Антонина, – выдержав паузу, начал я, – подтверждаешь всё написанное?
– Истинно, истинно подтверждаю! – мелко закрестилась она. – Как есть ведьма, костёр по ней, проклятущей, плачет!
– Кто ещё готов подтвердить вышеозвученные обвинения? – в голосе моём добавилось льда.
Крестьяне тихо загудели. Вроде и согласны они были с Антониной, но вот так выйти пред мои строгие очи, назвать себя и дать показания – как-то не горели жаждой.
– Что ж, – убедившись, что охотников нет, заговорил я. – В селе вашем, Перемышье, мы с братьями уже два дня провели. Вышеозначенную Дуньку, – тут я уже подпустил в голос иронии, – мы тщательно допросили, имели также беседы с отцом Сергием, с Викентием, Акимом, Манькой и другими здешними жителями. Следствием Святой Защиты установлено, что рабе Божией Евдокии шестнадцать лет, что с раннего детства страдает она тяжёлыми болезнями, жила с тёткой после смерти родителей. Зимой же этой, когда в родном селе её, Закопанье, случился голод, тётка Евдокию из дома выгнала, дабы своих родных детишек прокормить. Девочка скиталась по дорогам, пробавлялась редкой милостыней, пока не оказалась в вашем селе. Здесь её приняли неласково. В частности, установлено, что Манькин отец, Аким, совершил над нею насилие, а сама Манька, узнав про то, Евдокию избила колом, из плетня вынутым – чтоб та не болтала о сем деле кому ни попадя. Корова же у Викентия сдохла, ибо подпасок ваш Андрюшка заснул, а скот разбрёлся, и корова наелась ядовитой травы огнегривки. В доме же Матвея с Антониной Евдокию, по сути, рабыней сделали, нагружали бессовестно по хозяйству и чуть что, лупили вожжами. Касаемо сдохших кур, то хорьков никто не отменял, следить надо лучше. Град же выпал по грехам вашим, особенно грехи Акима и Матвея с Антониной гнев Господень утяжелили.
Я перевёл дыхание, оглядел притихшую толпу.