Да, пожалуй, мои неприятности именно тогда и начались, после подписания. Толку от письма всё равно не было – злополучного отца Феофилакта законопатили всё-таки на двадцать лет, что в его шестьдесят семь равнялось пожизненному. Впрочем, отсидел он всего-ничего – инфаркт поставил точку над всем. Я до сих пор писал его имя в записках об упокоении – хотя при разговорах о его святости мне делалось кисло. Какая уж там святость, если благословил на теракт этих ублюдков, Примухина и Костюкевича! Ревность не по разуму и крутой кипяток в мозгах, высказался тогда о нём Дед. Но всё равно злосчастного батюшку было жалко. Старенький ведь, и Бога любил. Насчёт людей – непонятно, а Бога – точно.
Но волна поднялась разрушительная. СМИ штормило, истерия росла в геометрической прогрессии, а потом уже и оргвыводы пошли. Сперва ввели систему социальных индексов, у кого индекс ниже пятидесяти баллов – пожалуйте на учёт в ЦКЛ, затем начались запреты на профессию. Поначалу это коснулось полицейских и военных, следующим ходом – журналистов, затем под раздачу угодили учителя, научники, дальше врачи, библиотекари… докатилось и до программистов. Мне ещё повезло, что руки не крюки, а будь я рафинированным интеллигентом, не способным ввинтить шуруп – пришлось бы на помойках побираться. Или, что вероятнее, нанялся бы за копейки на строительство дорог. Считай, в рабство.
– Я не считаю, что подписал зря, – кому-то надо было нарушить затянувшееся молчание, и почему не мне? – Иначе совесть потом загрызла бы… Понимаете?
Антонина Львовна уж точно затянула бы сейчас шарманку про извращённую совесть. Но Иван Лукич оказался не столь прост.
– Понимаю, – кивнул тот. – Что ж, мы сами себе выбираем маршруты, и это правильно. Неправильно, когда человек выбрал, но отказывается платить по счетам. Но видите ли, в чём дело… я не берусь судить, что такое совесть с религиозной точки зрения, хотя кое-что почитывал и версию насчёт голоса Божьего в человеческой душе знаю. Однако не буду притворяться: я агностик. Не атеист, заметьте, а именно агностик. Есть вопросы, на которые человеку невозможно найти ответ… а может, и не нужно. Так вот, я, как агностик, считаю, что совесть – это нечто вроде камертона, который генерирует наше сознание, и по этому камертону мы сверяем наши поступки с нашими жизненными установками. Совесть – это сигнал несоответствия. И не более того. Может, мы не правы в том, что отступаемся от принципов – а может, уродливы сами принципы.
– Например? – уточил я.
– Например, идейный коммунист в сталинское время услышал от кого-то антисоветский анекдот – и пожалел, не донёс в НКВД. А потом его грызёт совесть, что благодаря его мягкотелости вражина гадит на социализм. Или средневековый монах-инквизитор прельстился красотой юной девушки, которую невежественные крестьяне считают ведьмой – и отпустил её. А после мучится, кается. Или, если взять сравнительно недавнее прошлое, путинскую диктатуру, допустим, некий чиновник повёлся на призывы либералов и перестал брать откаты. Но это привело к разрыву всей цепочки экономических связей, и как следствие – тысячи людей остались без работы, произошёл локальный передел собственности – с рейдерскими захватами, перестрелками, кровью. И чиновника потом грызёт совесть. Хотя по сути он же прав, откаты – зло. Я к чему это всё говорю? Присмотритесь к вашей совести. Что чему не соответствует? Поступки принципам, или принципы – правде жизни?
Я помолчал, переваривая услышанное. Да, это не Антонина Львовна…
– Иван Лукич, а в чём, собственно, вы хотите меня переубедить? Хотите, чтобы я перестал верить в Бога? Чтобы вышел из православия? Чтобы порвал с Церковью? Вы всерьёз думаете, что мои убеждения изменятся, если вы мне их раскритикуете?
Новый куратор усмехнулся в густые усы.
– Эко у вас, Александр Михайлович, всё в кучу смешано! И Бог, и православие, и Церковь… А ведь наверняка читали, что вера и религия – не одно и то же, хотя и связаны. Вера – это что внутри, это глубоко интимное чувство. Религия же – систематизация индивидуальных верований, а Церковь – форма организации религиозной жизни. Всё это не всегда совпадает. Можно быть верующим, но не религиозным. Можно быть религиозным, но не церковным. Наконец, можно быть церковным, но не верующим. Скажите, так не бывает?
Я промолчал. Возразить тут было нечего. Взять хотя бы Клавдию Петровну из нашего прихода. И более того – отца Анатолия Пшеницына, о котором давным-давно рассказывал мне Дед. "Дядька-то он был хороший, что интересно, – в голосе Деда звучало искреннее удивление. – Прихожан своих даже любил в какой-то степени. Тщательно все требы исполнял, на проповедях всё правильно и гладенько говорил. Чтобы людей не смутить. И только у себя в блоге отрывался, развенчивал наши поповские байки".
– Но поймите меня правильно, – продолжал Лукич. – Я уважаю ваши религиозные убеждения. Я не призываю вас изменить вере отцов. Не призываю порвать с Церковью. Но ведь Церковь – это не что-то единое и монолитное. Да-да, знаю! – махнул он рукой, – всё знаю. И про Тело Христово знаю, и про столп и утверждение истины. Но я не про мистические измерения, я про земное, посюстороннее. А тут, на земле – всё сложно, всё противоречиво. Есть разные группировки, с разными взглядами на то, как именно следует идти по предписанному пути спасения. Причём я не про раскольников или сектантов – я про воцерковленных православных христиан, в лоне Московской Патриархии. Вы вот, Александр Михайлович, условно говоря, в одной группировке… условно назовём её Даниловской. А есть и другие варианты…
Ага, вот он к чему клонит! Ох как мягко стелет. Значит, из соображений симметрии сейчас будет жёстко.
– Чайку не хотите, Александр Михайлович? Вам какого, чёрного или зелёного? А может, кофе? Зиночка, – нажал он кнопку селектора, – сделай, лапушка, нам два чёрных чая, с лимончиком, и бутеров каких-нибудь. Ну, сообрази сама.
– Не хотелось бы вас стеснять, – пробормотал я. – На работе успел уже пообедать…
– Ну а после обеда чай – самое милое дело, – куратора было не прошибить. – Знаете, у восточных народов считается, что в доме врага нельзя ни есть, ни пить. Иначе становишься гостем и теряешь право на месть. Мы с вами, конечно, люди западные и предрассудками не страдаем, но давайте уж без всяких возможных коннотаций…
Я помолчал. Да и, прямо скажем, хотелось бутербродов. Соврал я Лукичу, что успел на стройке пообедать. Так вот, глядишь, и продам первородство за чечевичную похлёбку.
Пышнотелая Зиночка спустя пару минут вкатила в кабинет столик, где имели место два стакана чая – в старинных подстаканниках, не исключено, что и серебряных! – и тарелка с бутербродами.
– Угощайтесь, Александр Михайлович, – радушно предложил куратор. – И не стесняйтесь. Помните, как у Стругацких где-то… "чтобы нанести противнику максимальный ущерб".
Я помнил. Только там Рец-Тусов говорил "продаваясь" – и далее близко к тексту.
– Ну, так к чему была вся эта преамбула? – спросил я, когда Зиночка удалилась.
– И куда вам не терпится? – Иван Лукич отхлебнул чая. – Вроде так интеллигентно сидели, беседовали. Но что ж, давайте перейдём к сути. Наш сегодняшний разговор, как вы уже, я смотрю, поняли – не просто профилактическая беседа и не просто знакомство куратора с подопечным. Просьба одна будет к вам, Александр Михайлович. Связанная с одним вашим родственником… Да-да, именно с отцом Димитрием, вашим дедушкой.
Мне вдруг стало холодно, хотя фрамуга в кабинете была закрыта.
– Как вы знаете, Александр Михайлович, – продолжал куратор, – в Русской Православной Церкви сейчас проводятся выборы нового Патриарха, поскольку его святейшество Афанасий уже полгода в коме и врачи утверждают, что из неё он не выйдет. Мозг умер, а аппаратура поддерживает жизнь тела. А согласно постановлению архиерейского Собора от 2039 года, выборы Патриарха должны осуществляться не Поместным собором, то есть не узким кругом лиц, а напрямую, то есть всеми зарегистрированными членами Церкви, подписанными на десятину. Голосование именное, началось оно 1 октября и продлится до 31 декабря. Рождественскую службу уже будет вести новый святейший Патриарх. И в наших интересах… да что в наших, в интересах всех православных христиан, чтобы этим Патриархом был человек не узколобый, а широко мыслящий, открытый веяниям времени…
– То есть Пафнутий? – прервал его я. Возможно, зря я так свободно с ним общаюсь, глядишь, опустит мне индекс ниже плинтуса, но, с другой стороны, а чем я рискую-то? И так уже отобрали всё, что можно. Да и не казался он опасным. Видно же – человек всё-таки интеллигентный, несмотря на свою должность.
– То есть Пафнутий, – весело согласился Иван Лукич. – Это наиболее адекватный кандидат. У него, конечно, есть свои недостатки… лично я не одобряю некоторые его увлечения… но это дело частное, а как церковный политик он единственный способен интегрировать православных христиан в современное общество. Я больше скажу – этот ваш митрополит Даниил лично мне, как человек, симпатичен, он добрый, открытый… но Патриархом стал бы никаким. Не понимает суть времени, живёт устаревшими стереотипами…
– Я понял вашу позицию, – вздохнул я. – Не согласен с ней, но давно уже не лезу в споры. Без толку, только нервам больно. Но одно не пойму – я-то здесь зачем? Давайте уж начистоту. Мой голос – один из миллионов, что он решает?
– Начистоту хотите? Да, ваш голос, голос строителя Александра Белкина, ничего не решает. А вот голос архимандрита Димитрия Белкина весит куда больше. Если, предположим, ваш дедушка выступит с видео-обращением к церковному народу и призовёт голосовать за митрополита Пафнутия… тогда весы могут склониться куда следует. Вы ж знаете, какая у него репутация. "Последний старец" – кажется, его так называют в вашем сегменте сети?