* * *
– Это случилось пару недель назад, – сказал Казус. – Но мне кажется, что прошло несколько лет, и я постарел.
– Кайрос дает молодость.
– Милая девочка, Кайрос дает молодость тем, кто хочет быть молодым. А мне он дает старость, потому, что я хочу умереть. Но как бы так сказать… Я хочу умереть естественным путем, во сне, не мучиться. И чтобы голова потом не болела, как у Понтия Пилата.
Я был в городе. Шел по Садовой. Вы сейчас скажете, что на пятки наступали Раскольников и Достоевский. Это не так. Я просто шел по Садовой. Сносили дом. Вы же знаете, Мара, как у нас любят сносить старые дома. Они мешают. Старые дома напоминают о том, каково в наши дни быть порядочным человеком. Никто не хочет быть порядочным. Все хотят быть богатыми, знаменитыми и успешными. Кто-то сказал, что сейчас время талантливых, а не добрых людей. Не знаю. Возможно, время слишком быстро меняется. И я за ним не поспеваю. Зачем разграничивать талант и доброту?
Был вечер. Тот самый лиловый питерский вечер, когда на душе промозгло и больно, когда хочется плакать и спать.
Я шел и думал, что у меня нет ничего и никого, за что бы и за кого бы я мог держаться. Чувствуете эти аллитерации? Они жгут язык, становится сухо и хочется пить. Спасибо. Вы очень любезны. Люблю терпкое вино. Я хотел бы жить на границе Германии и Франции, выращивать виноград и делать свое вино. Мое вино было бы очень терпким. На любителя.
Я шел. Сносили дом. В стене, которую я помню с детства, проявилась трещина. Широкая и темная. Она звала. Я не смог противиться и вскоре оказался рядом. Так близко, что щека касалась пористой кромки камня. Края были красными, и я подумал, что это кровь. Кровь старого дома, которого приносят в жертву. Только жертва бессмысленная. Жертвы, основанные на деньгах, бессмысленны и разрушительны. Приносить в жертву можно только себя. Тогда это имеет смысл.
И я принес себя в жертву. Я сунул руку в щель. Было больно. До самых костей. С меня содрали кожу и мышцы. Я перестал думать и чувствовать. И я познал всю горечь жизни и легкость смерти. Я увидел близких и друзей: то, что с ними станется. Я увидел вас, Мара. Такую, какая вы есть на самом деле.
– И не испугались?
– Вы прекрасны. Такая, какая есть, вы прекрасны. Больше всего на свете я хотел бы сейчас вас поцеловать и сделать своей навсегда. Но я не могу.
– Древние могли, Павел Сергеевич. Для них ЭТО не имело значения, или даже наоборот, имело. Может быть…
– Не надо… Мара, вы все знаете наперед. Как есть и как будет.
– Ты говоришь мне "вы"?
– "Ты" ничего не изменит. Но если ты хочешь…
Маро криво усмехнулась:
– Вы правы. Это ничего не изменит. Но я бы тоже хотела, чтобы вы поцеловали меня и сделали своей навсегда. И в минуты близости я бы называла вас…
– Мара!
– Минутная слабость, простите.
Он разлил остатки вина. Выпили молча.
– Ты пощадишь Киру?
– Она в событии. И только от нее зависит, захочет она выйти из него.
– Все будет плохо?
Мара вытерла рот и встала.
– Для кого как. Мне пора, Павел Сергеевич. Не провожайте. Большая девочка – сама доберусь.
Они смотрели друг на друга горячечно и жадно.
Мара сделала шаг вперед:
– Напоследок. Вы же знаете, как все будет. Это просьба приговоренного. Всего лишь…
Губы встретились. Поцелуй. Еще, еще, еще…
Она выгибалась в его руках, плавясь от холода и жажды, не в силах произнести единственного слова, которое и соединило бы их, и разделило бы навсегда. С усилием отстранилась.
– Мне пора. Я постараюсь спасти Киру, если она этого захочет. И… Алису… Но это будет сложнее.
– Может быть, я…
– Ничем не поможете. Только, пожалуйста, не облачайтесь в кимоно и не делайте сеппуку. Вы не самурай.
– Ты и это знаешь? Кайрос?
– Ведьма, – Мара сняла пелену с лица и предстала в истинном обличье.
Казус не испугался и не отшатнулся. Лишь с нежностью и печалью провел ладонью по ее лицу.
– Нам дано видеть то, что другие не хотят знать. И дано принимать это. Давайте попробуем выжить, хотя я и не знаю, для чего.
– Может быть, просто для того, чтобы жить?
– Может быть. Прощайте.
– Ты моя.
– Знаю.
Едва слышный щелчок двери разделил их навсегда.
* * *
Очередное утро субботы. Сара варила кофе и уговаривала себя, что сегодня все будет хорошо. Сегодня все будет совсем не так, как на прошлой неделе или два месяца назад. Сегодня все наконец-то изменится. Ведь когда-нибудь все должно измениться. Так почему не сейчас?
Нёбо обожгла горечь. В стекло – и это синоптики называют апрелем? – снова бились крупные белые хлопья. В сумке у дверей стандартный набор: фрукты, конфеты, бутылка хорошего коньяка, яркая игрушка – смешной желтый бегемот. На плюшевом пузе вышита ромашка. Любит, не любит… Не любит… Жизнь из глаголов с частицей "не". Сколько всего теперь уже не будет в ее жизни. Какой смысл думать об этом?
В ее доме все было в единственном экземпляре: одна кровать, один стол, стул, одна тарелка, одна чашка. Все старое, убогое, как и она сама. Сара поставила чашку на стол, и от удара она раскололась на две ровные половинки, залив стол коричневой жижей.
Ну и пусть! Какая теперь разница?!
Сапоги. Пуховик. Сумка. Лифт. Дорога знакома до мелочей. Ровно полтора часа до пункта назначения. Ровно пятнадцать минут на встречу. И ровно полтора часа обратно, с десятиминутным заходом в магазин. Бутылка водки, нехитрая закуска и забытье до понедельника.
Суббота – день родительского покаяния.
Как всегда, она приехала позже всех. Как всегда, вручила заведующему отделением конверт с деньгами, персоналу – скромные подношения. Как всегда, прошла в палату.
В ноздри ударил резкий запах мочи и немытого тела. Подавив рвотный рефлекс, Сара подошла к кровати у окна:
– Здравствуй, сынок. Я тебе бегемота привезла.
На поцелуй ее не хватило.
Пристроила бегемота на тумбочку. Села на гостевой стул. Огладила мокрыми ладонями старую трикотажную юбку.
– Как дела? Расскажешь?
В ответ – молчание.
Господи, зачем она только приехала?! Ничего сегодня не изменится. Ни-че-го.
Как и неделю назад Вадим-младший смотрел в одну точку. Из уголка рта текла белесая слюна. Огромная голова с выпуклым уродливым лбом. Искривленное тельце, и ни единого намека на разум. Овощ. Ее единственный ребенок – овощ. Такая у него судьба, как когда-то сказали в роддоме.
– Как дела, девочка? Яблочко будешь?
Нянечка Ирина Матвеевна оказалась, пожалуй, единственным человеком, которому Сара была небезразлична.
Сара взяла яблоко, надкусила. Как всегда, кислое.
– Все хорошо. На новую работу устроилась. Начальником.
– Начальником оно всегда лучше, – Ирина Матвеевна без тени брезгливости утерла Вадиму рот, и Сара вновь устыдилась собственных чувств. – Ни перед кем не надо отчитываться. Сама по себе.
– А Вадик?.. Есть изменения?
Вздох нянечки легкий, но без намека на надежду:
– Сама все знаешь, милая.
– Знаю.
– Вот и прими все как есть и перестань терзаться. Ничего тут не поделаешь. Судьба такая. А от судьбы не уйдешь – что на роду написано, то и будет. Бегемот-то какой красивый!
– Возьмите, – спохватилась Сара. – Вадику он ни к чему.
– Вот спасибо. Зарплаты у нас, сама понимаешь… А у внучка день рождения. Пять лет уже…
Бегемот тут же исчез, будто и не было. Вадик-младший на потерю не отреагировал.
Где-то есть здоровые дети, которым исполняется пять лет. Они нетерпеливо разворачивают подарки, задувают свечи на именинном торте, ходят в цирк… Они растут, взрослеют и умеют говорить.
Сара посмотрела на то, что было ее сыном. Даже за это она не могла ненавидеть Вадима. Во всем виновата она.
Это она родила больного ребенка.
Это она сдала его в приют.
Это она жила с чувством стыда и физического отторжения. Сара даже не помнила, когда последний раз прикасалась к сыну. Некоторые дети пахнут счастьем, некоторые – болезнью. Некоторые родительским стыдом.
– До свидания, сынок… – она старалась, чтобы голос звучал тихо и нежно, но сорвалась. Слова погнулись на языке, и во рту появился солоноватый вкус железа.
Вадим вдруг дернулся на материнский голос, протянул тоненькие, обтянутые желтой кожей руки. Будто хотел обнять.
Сара отшатнулась. На мгновение показалось, что в глазах сына мелькнула тень осмысленного сожаления, и это напугало еще больше.
– А-а-а! – завыл Вадик, покачиваясь на кровати. – А-а-а!
Он приподнялся, тело хрустнуло и плашмя упало на кровать.
Крик перешел в свиной, жертвенный визг.
– Ма… ма…
Сара заткнула уши и выбежала из палаты.
Очнулась на черной мокрой скамье.
– Выпей! – кто-то вложил в пальцы пузатую флягу. – Да пей же!
Виски? Водка? Коньяк?
– Коньяк. Виски терпеть не могу – сивуха. А водка тебя не возьмет. Водка для согрева тела, а у тебя душа плачет. Тут интеллектуальный напиток нужен.
– Откуда ты здесь?
В заснеженном саду Мара была, как рябиновая кисть – красная и горькая. Красное пальто, черные волосы, белый шарф.
– Плохо? – ни намека на насмешку, только искреннее сочувствие.
– Хуже не бывает.
– Поехали.
Сара неловко залезла на переднее сиденье. Пристегнулась. Тело благодарно расслабилось, почувствовав тепло. Мара включила музыку: My fanny Valentine.
– Нравится?
– В настроение.
– Пей. Когда плохо, надо пить.
– А когда хорошо?
– Когда хорошо, надо любить.