– Тогда буду пить. Любить мне некого.
– Зачем ты сюда ездишь?
Машина неслась в сторону города, по обе стороны темнели огромные ели во флуоресцентном снегу. Саре казалось, что они въехали в страшную сказку, у которой нет ни начала, ни конца, только множество персонажей и событий.
Мара повторила:
– Зачем ты сюда ездишь?
– Здесь мой сын.
– Здесь твой кошмар. И только от тебя зависит, избавишься ты от него или нет.
– Ты не понимаешь, каково это…
– Каково что?
– Знать, что у тебя такой сын…
Мара резко затормозила. На обледенелой дороге машина вильнула и ушла в сугроб.
Они сидели в салоне и смотрели, как к лобовому стеклу прижимается снег.
– С ума сошла! – в горле Сары булькнуло. – Мы же могли погибнуть.
– А тебе не все равно? Раз – и кончились все проблемы. Перестанешь сюда ездить, перестанешь себя терзать, перестанешь мучиться собственной ущербностью. Дышать перестанешь. Бонус от бытия. Хочешь так? Могу устроить.
Как же вы все меня достали, кто бы знал! Почему просто не жить?! Без рефлексий и разрешений. Тебя выпустили в этот мир, хлопнули по заднице и сказали – дыши! Так дыши же, черт тебя побери!
Сара вылезла из машины, зачерпнула пригоршню снега, омыла пылающее лицо.
– Дай флягу!
Мара усмехнулась:
– Сама возьмешь.
Несколько глотков винтом. Снова снег в лицо. Снова коньяк.
– Полегчало?
– Полегчало.
– А теперь все-таки ответь. Зачем ты сюда ездишь?
– Здесь мой сын, он болен…
– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?
– Мне стыдно!!! Мне стыдно, что я родила такого ребенка, мне стыдно, что я сюда его сдала…
– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?
– Замолчи, замолчи, замолчи…
– ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?
Сара зажмурилась, чувствуя, как в ней прорывается все самое тайное и постыдное, запрятанное в самую глубь, утоптанное, забытое. Еще немного, и правда выйдет наружу. Еще немного, и Мара все узнает. Простой вопрос жег виски, острым штопором ввинчивался в сознание, причиняя невыносимые мучения.
Мара вновь спросила ее, потянув за штопор…
Сара чувствовала, как медленно выходит "пробка" из сознания… Еще, еще немного…
Она скорее поняла, чем услышала себя:
– Я хочу, чтобы он умер.
– Повтори…
– Я хочу, чтобы он умер.
Сара мельком взглянула на спутницу. Ждала презрения, брезгливости, неприятия – всего того клубка эмоций, который испытывают к тебе люди, если признаешься в чем-то непристойном. В том, что хочешь убить. В том, что хочешь украсть. В том, что желаешь кому-то смерти.
Мара, прислонившись к заснеженному автомобилю, улыбалась пламенеющему небу:
– Наконец-то… Скажи мне, что ты чувствуешь сейчас?
Сара допила коньяк. Отбросила пустую флягу в сторону, и та, коснувшись ближайшего дерева, вдруг вспыхнула оранжевым сгустком. Язычки пламени побежали по мокрой древесине. Дерево охнуло, испуганно качнуло ветвями, стараясь защититься, и задрожало в агонии… Через минуту запылали другие…
– Себя, – ответила Сара. – Я всесильна, и что мне теперь с этим делать?
* * *
Кира проспала два дня. Проснулась к вечеру воскресенья, разбитая и больная. Игнорируя встревоженные взгляды родителей, сунулась к холодильнику и схватила холодную отбивную. Щедро полила кетчупом и майонезом, положила на хлеб и принялась есть. Капли кетчупа падали на пол, пачкали ночную рубашку. Но это ее не волновало. Как не волновало и то, что под прозрачной рубашкой у нее ничего нет, и отец может видеть ее тело.
Мать, охая и причитая, принесла дочери халат. С мужем она не разговаривала. Кира сделала вывод: поссорились. Разум тут же подсказал и причину ссоры: Мара. Но вдаваться в детали не хотелось.
В окно светила полная луна, и отец снова мучился головной болью.
– Опять в роли Понтия Пилата? – равнодушно спросила Кира, потянулась за второй отбивной.
Отец промолчал.
– На ночь есть вредно, – заикнулась было мать, но Кира оборвала:
– Мне плевать, вредно или нет. Если я хочу есть, я буду есть. Не нравится – не смотри.
Мать вздернула подбородок и удалилась, шелестя шелковым платьем.
Воскресный выход в театр.
Киру неизменно удивляло такое стремление приобщиться к прекрасному. Она доподлинно знала, что мать театр терпеть не может и ходит туда только потому, что "так делают все приличные люди".
Хлопнула дверь. Ушла.
– Ты бы присела, – тихо предложил Казус. – Думаешь, если стоишь, в тебя больше еды войдет?
– Не хочу. Мне так удобно, – и без всяких рефлексий спросила. – Надеюсь, ты не трахнул Мару прямо здесь?
– Мы не занимались сексом, – так же без всяких рефлексий ответил Казус. – В нашем случае это противоестественно. Просто говорили до утра.
– Это и вывело мать из себя?
– Твоей маме трудно представить, что можно говорить с женщиной без всякой мысли затащить ее в постель. Подобные разговоры она считает прелюдией измены.
– А разве не так?
– Может, и так. Сложно рассуждать об этом, когда раскалывается голова.
Кира поставила перед ним стакан воды и развела золотистый порошок.
– Попробуй. Новейшее японское средство. Наши партнеры на рынок выводят. Снимает спазмы.
Казус послушно выпил.
– И впрямь снимает. Подействовало.
– Наконец-то, хоть я тебе чем-то помогла.
– Ты странно себя ведешь.
– Разве? По-моему, вполне нормально. Помнишь, мы с тобой читали книжку, и ты подчеркнул для меня одну фразу? Так и написал: "Важно для Киры". Сегодня ее вспомнила. "Я могу быть хорошей и очень хорошей, а могу позволить себе быть плохой и очень плохой, как я этого хочу".
– Решила сменить амплуа хорошей девочки? Могу только поздравить. Оно тебе никогда не шло. Хочешь рассказать о том, что произошло в пятницу?
– Пожалуй, нет. Слишком личное. Мне надо принять душ, одеться и ехать. Ничего, что ты останешься один?
Казус взял салфетку и вытер пятно кетчупа с Кириной щеки:
– Мне не бывает скучно одному. Поезжай. Только постарайся, чтобы с тобой ничего не случилось.
Машину Кира брать не стала. Хотелось пройтись пешком и подумать.
Воскресенье. На улицах царила пустота. Люди не выходили из квартир. Магазины закрылись. И только театры, цирк и кинозалы работали без перерыва.
На севере города второй день шел красный дождь. Крупные капли оставляли на одежде и коже следы. И если с лица и рук еще можно было кое-как стереть маслянистую краску, пахнувшую железом и гнилью, то в одежду она впитывалась мгновенно. Те, кто двигались с севера, напоминали полотна сумасшедших импрессионистов, помешавшихся на цвете собственной крови.
На западе шелестела осенняя листва, которую принес ветер. Ее было так много, что дворники не справлялись – разноцветные мокрые листья сгребали в кучи на газоны и поджигали. Они медленно тлели, источая странный запах – дыма, тлена и обреченности. Снова и снова ледяной промозглый ветер приносил листву, средь которой перекатывались упругие золотистые желуди и лопнувшие каштаны. Их давили каблуками, и сквозь трещины извиваясь, выползали дождевые розовые черви.
На востоке цвели липы и акации, присыпанные белым порошковым снегом. Рядом соседствовали ягоды рябины и позднего шиповника – яркие, глянцевые, восковые. Под деревьями лежали трупы птиц, крыс, кошек и собак. С раскрытых клювов и морд капала желтая ядовитая слюна. Дети плакали сутками и, устав от слез, затихали на руках у родителей – не живые и не мертвые.
Юг принес с собой тучи песка, образовав желто-коричневые барханы. Песок скрипел на подошвах и забивался в рот и ноздри. Застывал хрусткой пленкой на волосах и мешал дышать. Сердце в испуге билось быстро, взбивая кровь до пурпурных сгустков. Они забивали сосуды, и наступало облегчение – смерть.
Время перепуталось и застыло бесформенным комком слизи.
То там, то здесь видели тех, кого давно похоронили. Темные прозрачные фигуры подходили, навязчиво дергали за рукав, о чем-то просили и надрывно звали с собой. Кто-то поддавался зову и тут же исчезал в пелене призрачного дня.
Те, кто оставался, забывались тревожным сном днем и просыпались только к полуночи, беспокойно вглядываясь во мглу за окном. Лишь луна давала надежду, что когда-то наступит утро.
Зеркала не отражали лиц.
Старое становилось молодым. Молодое – старым.
У фильмов и книг появились другие концовки. На фотографиях – другие люди.
Отношения обрывались на полуслове.
Слоги в словах менялись сами собой.
Музыка стала глухой. Только кое-где еще можно было расслышать звук лопнувшей струны.
Все это видели те, кому дано было видеть. И те, кому было страшно, что так, как сейчас, возможно, все останется навсегда.
Кира, погруженная в свои мысли, не замечала ничего.
"Постарайся, чтобы с тобой ничего не случилось".
Очередной запоздавший совет от папаши Казуса, которому никогда не бывает с собой скучно.
С ней ЭТО уже случилось! И теперь она должна была решить, как с ЭТИМ жить дальше. И стоит ли жить вообще. Она чувствовала себя грязной и испорченной. Все, что раньше составляло ее целостную и четкую оболочку, теперь безжалостно растоптано. Кусочки "я", измельченные и высмеянные, чья-то рука смела в кучу да так и оставила, на совке. Если надо – сама выбросишь. Той Киры больше не было. Ей на смену появилось что-то иное, пугающее своей непредсказуемостью и очень неприятное.
Она вдруг остановилась.
Куда иду? Зачем?