Помедлил, пошевелил стариковскими губами и спрашивает: "Вы когда последний раз были там – за постами? И для чего они? Для порядка? Какого?" И опять не по себе: "там – за постами" я давно был. Кажется, очень давно. А вдруг действительно… Можно же такое представить! Сколько я здесь? Совсем немного. Совсем. Но эти недели считанные стали уже бесспорно основным содержанием жизни. А та – другая жизнь выглядывает издалека, из-за большой насыщенной яркими красками картины краешком чёрно-белой фотографии.
Издалека и не поймёшь: что там за ней изображено. Напрягся, попытался оживить память – ничего – только фотография эта чёрно-белая – как в тумане, в туманчике, в дымке грязно-серенькой.
И что же там, за окном этой ставшей привычной комнаты? Что мне предложат на этот раз? Зовущее море? Мрак непроглядный? Улыбающуюся розу? Или бесконечность? Можно увидеть бесконечность? Конечно, нет. А можно ли изобразить бесконечность? Лучше не надо. И что страшнее: напрасное усилие осознать бесконечность, заканчивающееся грустными раздумьями на диване о бренности всего сущего, или этот старик, вобравший в себя нелепость двух миров, зависший между этими двумя мирами и пытающийся сопротивляться этим мирам? Почему пытающийся? Что в нём неожиданно проснулось? Не от нас ли набрался?
Он почти наш и совсем не наш. Кто он? А глаза? Психоз? Ну, ни как в зеркале, конечно, но похожи. И ещё на другие глаза похожи – на те самые, в том сне, но нет в них потусторонней пустоты и того жуткого дебильного счастья. И вижу я в этом надежду, и хочу я в неё вцепиться, и не знаю, как это сделать. И что у него ещё есть от меня? И от НЕГО? А Астус говорит: "Не паникуй. Я предупреждал". И действительно, предупреждал. И опять выдаёт… Уж этого он точно знать не мог. Спрашивает твёрдо – так, словно принял после долгих раздумий некое ответственное решение:
– Вы тоже считаете, что у нас… чемоданное настроение?
Этот вопрос мы с ним тоже не обсуждали. Я понимаю, догадываюсь, о чём он. Но понимает ли он, что я понимаю? Выводы эти… Он сам к ним пришёл или опять заглянул в душу мою? Про настроение это чемоданное разговоры действительно идут. И вот почему. Первоначальная информация, представленная гостями, крайне сложная и многообразная, была и есть практически непроверяемая, но, тем не менее, изучения она, естественно, заслуживала и заслуживает. Эта информация – компьютерная, аудиозаписи, фотографии, рисунки, рукописные заметки, исследовательские отчёты и прочее – стали постепенно исчезать. По дискетам, по файлам, по книгам, по отдельным страницам… И злого умысла, или, скажем, просто умысла не видно – нелепое стечение обстоятельств, бытовое или служебное разгильдяйство: то архив затопит, то проводка замкнёт, то серная кислота разольётся… Но ни в какую допустимую бытовую статистику эти события не укладываются. Отсюда и пошло: мол, не к концу ли командировочка движется, собираются гости?
Но вот – куда собираются? Домой? Нет у них дома, и не может быть. Что мне ответить? Я и говорю, признаюсь, резковато:
– Считаю и надеюсь.
– Я тоже, – отвечает Астус. – Поверьте мне – я тоже. Если бы вы знали, как тоже.
Тогда я говорю:
– Вы же прекрасно понимаете… нет – осознаёте, что эксперименты эти давние лабораторные не могли привести к происходящему… просто не могли
А он спокойно так:
– Бросьте, коллега, не волнуйтесь. Всё происходящее связано с происходящим, – игриво так говорит, с улыбочкой на меня посматривает: мол, мы тоже поиграть словами не прочь. – Ну разве могут какие-то там сигналы, пусть и необдуманные, и безответственные, к такой свистопляске привести? Важно, что вы поняли: могут быть необдуманные сигналы, могут быть и не радующий глаз и разум последствия.
– То, что потенциально опасные действия могут быть, и так ясно – без намёков, – пытаюсь я перестроиться на понятный диалог, – скажите мне, – я чуть не употребил "прошу", – можно же высказать претензии, пожелания в более простой и понятной форме? Ведь общего у нас – много! – Я стараюсь говорить осторожно. – Силы-то какие брошены… Зачем?
– Выходит всё же, что не всё вам ясно. Что означает понятие "претензия", я… мы поняли, оказавшись здесь, не сразу, по истечении времени. Претензии, противостояние… Сложно было поначалу. Я могу только… Будь я такой как вы, то говорил бы просто: уснула тайна под ледяным пологом забвенья… Получается? А пожелания… Они и так ясны. Но их недостаточно.
Астус на мгновенье засыпает или впадает в забытье. Лицо меняется, и он опять тот довольно решительный и довольно молодой… гость, каким был несколько недель назад. Из глаз его текут слёзы. Я ни разу не видел такого: гости не плачут. И я сам почувствовал такую тоску, словно вся тяжесть последних дней навалилась мне на грудь, задержала дыхание моё и задала сразу всё – сразу и всё! – вопросы, которых я так старательно избегал. И потребовала при этом ответов: говори или не получишь ни глотка воздуха. И пытаюсь я на них ответить – корректно, дипломатично, конечно. Но не принимаются мои витиеватости, и понимаю я – задыхаюсь.
И приходит спасительное просветление: кого я боюсь? кто мне мешает? да наплевать мне на всё запреты! Врём без конца, изворачиваемся… Говорим, что хотим жить лучше, а, что такое "лучше" не расшифровываем. Говорим о каком-то будущем, а оно рождается сегодня. И не может в ненормальной семье родиться и, тем более, вырасти нормальный ребёнок. При случае и без случая сваливаем вину на кого угодно, кроме себя, разумеется. Не обманешь себя, не обманешь. И до тех пор, пока будем душой кривить, ждёт нас убогое самоповторение. А всё лучшее, что в нас сидит, заберут другие: что ему погибать что ли? Почва плодородная, семена неплохие, может, даже проверенные. Не ухаживаете, ленитесь? Имитацией увлеклись, других дурней себя считаете?
И этот Астус… Кого я спрашиваю? Себя? Ту часть себя, что уже в нём сидит? А сердце бьётся, и превращаюсь я в наивного ребёнка: а вдруг, а вдруг… И не вяжется ничего, и намёка даже нет, и я сам не понимаю, почему именно сейчас рвётся забившаяся в самые дальние уголки вскипающего мозга слабая надежда.
– Как это недостаточно? Вам действия нужны? – наивный я, ох, наивный.
– Нам уже ничего не нужно. Вам – нужно!
Плохо он выглядит, очень плохо. Я ещё раз окинул взглядом комнату. Ничего не изменилось. Беспорядка только прибавилось. И Му-Му не шелохнётся. И увидел я в его глазах одобрение, чему удивлён был изрядно – и на этом спасибо. А Астус продолжает:
– Давай проще, Игорь, – так он ко мне никогда не обращался. – Есть у тебя предчувствие, что чемоданчики собираются… Радостно, вроде. И не можешь ты понять: сами решили или команда поступила? Сами ничего решить не могли – это же ясно. Значит команда… Но ведь ты сам этого не хочешь?
Я не отвечаю на вопрос, тяну время и интересуюсь:
– А почему поступила?
И понимаю прекрасно, что никакого ответа не получу, и если даже и будет мне предложена какая-то версия, так версией она и останется. От кого команда поступила, и не спрашиваю.
– Откуда мне знать, почему. Может, закругляться пора, – отвечает старик.
И опять Астус меняется. Глаза те же – пугающие своей схожестью. Меня пугающие. Мои глаза меня пугают. Но сейчас в них тающий снег. И смотрит он на меня, словно я только вошёл. И пытается он что-то переломить в себе, и не верю я, что у него получится. Переплелись в нём сущности метафорические, раб он, и не верю я, не верю, что может он быть свободным. Поначалу лица их вообще безликие были. Смотреть было жутко. Мимика напрочь отсутствовала, словно лицевые нервы и мускулы для них вовсе не предусмотрены. Но освоились… А Астус сразу был… живее что ли. Бываю же отклонения в штампованной продукции? И всё же жду. И говорит он:
– Успокойся дружище. Не может это всё, – его уже трясёт, лицо меняется – череда масок. Какая из них истинная? И может ли быть маска истинной? И говорит он уже как в бреду, повторяясь: – Не может, не может… Так просто: приехали – уехали, чемоданчики разобрали – собрали. Не было и нет такой… – Он теряется, подбирает слова, – задачи. Разбудить? Нет. Показать что утро уже… Есть у вас… в вас нечто, за что можно ухватиться. Но не получается. Но, если вы сами ухватитесь, – погибнете. О чём это я? Ах, да. Показать, что утро. Ты спросишь: а всё ли заметят? Не всё. Всё и не могут заметить. Но кто заметит, перешагнёт. И… всем будет лучше. И тем, кто не заметит.
И чувство звериное нехорошее – взять за ворот, встряхнуть: мол, можешь ты толком сказать, ЧТО ВАМ ОТ НАС НУЖНО! Не надо подсказывать, что делать, как спасаться, кому и на кого молиться. Ответь на простой вопрос. Не можешь? И горит… пылает желание спросить – тихо, шёпотом, что б никто не слышал, только он, а ответ – только я. Унижусь, попрошу, попрошу помощи. Ведь такую кашу заварили! Неужели… Знает он, всё знает, только знает по-своему, и ответит, если соблаговолит, по-своему. А он уже хрипит:
– Да не нам нужно – вам нужно… – его глаза лезут из орбит. Они уже не знакомые, они уже не как в зеркале. И выдавливает он из себя: – Будут – и мудрецы, и огонь. Будут. И ты будешь. И всё, что в тебе, будет.
Астус замер. Я не врач. Да и что может здесь сделать врач? Кто он? Кто он мне? Кто? Или что? Технологический брак? Губка, умело впитывающая наше житие-бытие, и потому шагнувшая дальше других? Существует для них понятие смерти? Может оно существовать для тех, кто не живёт – кто появился волею могучей причуды?
Я на мгновенье забыл о Му-Му. Хотел выйти, закрыть за собой дверь, спуститься по лестнице и убежать, исчезнуть, свалить отсюда к чёртовой матери. Му-Му подошёл бесшумно, наклонился слегка, не без показного изящества, внимательно осмотрел лицо и голову Астуса. Я думал, зрачковую реакцию проверит. Не проверил.