Сам он явно увлекался до такой степени, что терял контроль над эмоциями, начинал вскрикивать, и глаза становились еще безумнее.
А человек в кресле слушал его, слегка склонив голову, лишь иногда позволяя себе едва заметную улыбку.
Иногда он украдкой смотрел на часы - сейчас ему было совсем некстати это затянувшееся рандеву, в конце концов - деловая встреча была важнее, намного важнее, чем эти бессмысленные разговоры: "Обидели юродивого, отняли копеечку…"
Он бы давно от него избавился - Нико Садашвили уже настолько вжился в образ скандалиста, что разучился разговаривать нормальным голосом, он почему-то всегда кричал. И скандалил уже с ним.
- Как ты мог все это допустить? - кричал он и сейчас. - Все, все разрушено, эти люди никогда меня не поймут, разве они способны почувствовать настоящую, подлинную свободу, они жалки, жалки, жалки!
Во всей его фигуре, в этих выкриках было что-то отвратительно-театральное, жеманное, как у стареющей травести, пытающейся изобразить из себя нимфетку. Да и сам он был жалок - с этой внешностью вечного мальчика, инфан террибла, совершенно уже не соответствующего возрасту, в который Нико отказывался поверить, с таким же упорством, как отказывался поверить в Бога, в здравый смысл и в то, что ничего нового он не делает, а вся его скандальность и вычурность - смешны-с…
Но на содержание Нико Садашвили платили деньги. И на содержание группы таких же инфанов и терриблов, которые делали то, что прикажут, при этом - были глупо доверчивы и внушаемы настолько, что им казалось, будто они абсолютно свободны и произносимые мысли принадлежат действительно им. Ему тоже платили много денег за то, что он занимается ими. Выставляет их поделки, продвигает их бездарные опусы в издательства, защищает их и - внушает окружающей элите, что перед ними - истинные творцы. Покрывает их выходки, иногда и ему самому кажущиеся дикими, нелепыми, глупыми.
Деньги он любил, может быть, это вообще было единственное, что он любил. "Поэтому - надо терпеть", - подумал он. Этого сумасшедшего, который на основании собственного безумия заключил, что он гениален. Мрачную старую деву Виталию с ее страшными картинками в духе бредовых фантазий на темы детства Калеба. Вечно хихикающего толстяка поэта и мазилу Викторова, который писал исключительно в подпитии и - просто набирал слова, желательно - грязные, желательно - матерные, желательно - подтверждающие лозунг: "Мы животные, мы произошли от обезьян, и нечего тут пытаться изобразить высокую духовность". Пьяницу Айделя, который из всей компании хотя бы действительно когда-то умел рисовать, но теперь - рука дрожала, и даже вот этот тремор, приводящий к неуверенности и изломанности линий, он умело выдавал за гениальность. И - бог весть, как они надоели со своими скандалами, капризами, просьбами, дикими желаниями… И публика надоела, потому что - нормальные люди не будут восхищаться их мазней, значит, те, которые приходят и восхищаются, - такие же больные.
То, из-за чего сейчас разразился скандальной тирадой Нико, было предсказуемо.
Неунывающий вечный борец с "религиозным мракобесием", зарядившийся богоборческим экстазом еще в пионерском возрасте, художник Садашвили, устав от того, что глупая публика не желает признавать в его странных треугольниках, ромбах и просто чернильных пятнах Роршаха хотя бы отдаленное сходством с Малевичем, решил привлекать внимание этой глупой публики так называемыми перформансами. Почему ему показалось "мракобесным" исключительно христианство - неведомо, но вот к исламу он относился с пиететом, да и к другим религиям - тоже. Гнев в основном он по своей давней, пионерской привычке обратил прямо и конкретно на Православие и все, что было с ним связано.
Собственно, идею подсказал ему Хозяин.
Как-то раз, сидя за "рюмочкой кофе", они вели беседы о непременном для романтизма безбожии, поминали и Ницше, и Байрона, и вот дошли до Маяковского.
Так как Нико, сам будучи наполовину грузином, очень этого поэта чтил и любил, он не удержался.
Как в своей юности, воспрянув духом, гордо вскинул голову и продекламировал из "Облака в штанах":
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою,
отсюда до Аляски!
- А вот и раскрои, - усмехнулся Хозяин. - Топором. Попробуй.
Обернулся к владельцу галереи, добавил:
- А кстати, неплохая выставка может случиться. Сейчас это в моде. Люди не знают, против чего им бунтовать. Они уже пресытились суррогатной свободой, им скучно. Надо пощекотать нервы. Представь сам - какая будет реакция… Протесты, скорее всего, поступят только от ортодоксов - ну да кто их слушать будет? А если и будут - то сам знаешь, как в шоу-бизнесе важен скандал…
Так и случилось, как он сказал. Была большая - огромная - выставка в Манеже, там О. выставил иконы, на которых понаписал всякие гадости, из которых самая невинная: "Бога нет!" - и еще рубил эти иконы топором. Тут и началось. Скандал! Шумиха в прессе, возбуждение уголовного дела об "оскорблении чувств верующих", статья до четырех лет и все прочее, прочее, прочее, которое и привело к печальному состоянию дел бедняги Нико Садашвили. Теперь приходилось думать, что же им делать и каковым образом спасать "гениального художника" от всяческих уголовных и прочих видов преследований.
Речь, правда, шла о том, что икону, которую Нико надо было предложить публике разрубить на части, тем самым испытав восторг освобождения от оков, Нико должен был нарисовать сам. Причем по задумке лицо у Божией Матери должно было стать точной копией лица Ксюши Собчак или Памелы Андерсон, ну или, на худой конец, известной теннисистки Марии Шараповой.
Беда была в том, что если в ранней юности Нико Садашвили и в самом деле был неплохим рисовальщиком и даже, помнится, в художественном училище снискал себе особенное расположение заведующей отдела культуры великолепным изображением вождя пролетариата, то с тех пор утекло так много воды и так много появилось в его творчестве квадратиков, загогулинок и прочих строго авангардных пятнышек, что нарисовать человеческое лицо он уже просто не мог.
От перформанса же зависело столь многое в его жизни - Нико уже предвкушал и успех данного предприятия, и сопутствующие материальные выгоды, - что он был сильно озабочен, что ему делать.
Помог случай.
Как-то раз, задумчиво бредя по родной улице, он наткнулся на нетрезвого юношу, который пытался продать спешащим прохожим огромную почерневшую икону. Нико так обрадовался своевременному вспомоществованию, что чуть не возблагодарил Бога, но - вспомнил, что в его мировоззрении не может быть места для таких абстрактных глупостей, одумался.
На иконе была изображена как раз Богородица, правда, лицо у Нее было совсем не такое "демократическое", как у Ксюши или у Марии Шараповой. И на Памелу Андерсон она тоже была не похожа. Но, поразмыслив, Нико решил, что сойдет и так, в крайнем случае, он всегда сможет что-нибудь слегка подправить, и купил икону, мало задумываясь о том, откуда она у забулдыги и почему так дешево продается.
Правда, произведя незапланированную трату и поразмыслив, он решил сначала потребовать возмещения убытка с хозяина галереи, но, вздохнув, был вынужден оставить и эту затею до тех пор, когда успех предприятия будет достигнут, тогда он и намекнет, что потратился на эту досточку, и назовет даже удво… нет, пожалуй, утроенную сумму…
Он пришел домой, поставил свою "образину", как он называл иконы, прямо перед собой, налил себе виски, которое ценил от младых лет, посмотрев в раннем отрочестве какой-то вестерн, потом почитав старика Хэма, и - принялся рассматривать приобретение.
Он почти уже придумал, как придать сходство этому лицу с требуемым форматом, и уже почти не сомневался в успехе предприятия, как сморил его тяжелый сон, и он, не в состоянии противоборствовать ему, оставил исправление огрехов иконописца на потом. На утро. На завтра…
Сон ему приснился странный, смутно-тревожный. Будто он продолжал пить виски и смотреть на икону в своей комнате, только - кто-то еще вошел и остановился за его спиной. Нико хотел повернуться, посмотреть, кто это такой - только почему-то не мог пошевелиться, точно скованный, и от этого ему было немного жутко и неприятно.
Говорить он не мог - язык словно распух, отказывался слушаться, и Нико почувствовал себя беззащитным, как зародыш в материнской утробе - и гость этот невидимый молчал, но Нико знал - сейчас этот странный гость наслаждается его состоянием, питается им и - смеется над ним, Нико, просто смех у него неслышный, растворенный в воздухе и в его голове, и поэтому голова так кружится, и еще ему кажется, что кто-то приготовился что-то сделать с его лицом - какие-то инструменты готовит, чуть ли не острый скальпель, и операция будет без наркоза…
Он проснулся с дикой головной болью, каким-то жутким привкусом металла во рту, бросился к зеркалу - боясь увидеть не свое лицо, а лицо какой-нибудь Марии Шараповой, и вздохнул с облегчением, увидев собственный нос с папиной горбинкой, мамины пухлые щеки и голубые, круглые глаза. Он.
Обернулся - увидел, что бутылка практически пуста и почему-то стоит рядом с "образиной" - он даже усмехнулся, обрадовавшись тому, что нормальная способность воспринимать мир иронически к нему возвращается, и подумал - экий славный получиться может натюрморт, еще газету, огурец соленый и краюху хлеба…
Но вот мысль, что пить ему надо меньше или перестать совсем, преследовала его почти весь день, и следующий тоже, а в тот самый день, когда был намечен его перформанс, он понял - придется прекратить пить совсем.