Край пропасти, и там - они вдвоем с дедом. Почему им надо расплачиваться за чужие грехи? Почему - им? Почему не прадеду, который умер в глубокой старости, ведь это он совершал, говорят, преступления, он - убивал, он - грабил храмы? Почему не матери-самоубийце, бросившей вызов и Богу, и самой жизни?
Почему - им с дедом, двум самым невинным, почему?
Его душа кричала, его душа билась, как птица в силках, - Саша не мог уже справиться с собой, он выскочил наружу - где-то далеко пела безмятежная птица, макушки деревьев освещали ласково солнечные лучи, и он подумал, что ничего плохого в таком мире быть не должно. Не может быть… И - зная, что это не так, что плохое уже - есть, испытал еще более сильный приступ боли - в этом вот, солнечном, ласковом мире именно с ним, Сашей, скоро случится беда.
Уже случилась.
Он пошел по дороге, все дальше и дальше от дома, в сторону монастырских руин, не оглядываясь, - как будто зная, что там, возле дома, стоят два человека, для которых он, Саша, очень дорог, молча смотрят в ту сторону, в которую он уходит сейчас, и им обоим больно от его боли, и оба они не знают, может быть, впервые, что им делать, и - как помочь ему с ней справиться.
Он сам не помнил, как дошел до монастыря - казалось, он не шел, а летел, и, несмотря на сгущающиеся сумерки, ему не было страшно - боль заглушала страх. Ему хотелось упасть лицом в траву - и просто лежать так вечность, потому что сил плакать у него не было.
Он вошел внутрь - и остановился там, где стояли унылые кресты. Когда-то здесь было кладбище, тут хоронили монахов монастыря. А что стало с теми, кого не предали земле? Мысль эта пришла в голову внезапно, отозвалась болью в сердце и страхом. Может быть, они - так и бродят по монастырю неслышными, тихими тенями?
Тихими голосами поют "Радуйся", как в том стихотворении, которое так любит его дед:
And wherefore rather I made choice
To commune with that barren voice,
Than him that said, "Rejoice! Rejoice!".
Но - вслед за Теннисоном дед мог воскликнуть: "Для чего же я вступил в беседу с этим унылым голосом, а не с другим, говорящим: "Радуйся!"?"
А он - Саша?
Он остановился внезапно прямо перед могильным памятником, на котором - словно неведомый пастырь не желал и после смерти своей покидать места своего служения, были изображены Евангелие и крест, и - невольно, наклонив голову, положил руку на Евангелие. "Что мне делать? - спросил он неслышно, одними губами. - Я останусь совершенно один, когда дед уйдет. Мне страшно, мне очень страшно. Что мне делать, Господи?"
И - тихо зашуршала листва, повинуясь налетевшему ветру, - Хэре, Нимфи Анимфевте…
- Хэре, оде тон Серафим, хара тон Архангелон, - отозвалось где-то в самой глубине монастыря.
Саша оглянулся. Ему не было страшно. Он сделал шаг в сторону и, подняв голову высоко-высоко, закричал:
- Но я не могу радоваться! Мне плохо, Господи! Мне так жаль деда, и я ничем, ничем не могу ему помочь!!
И хотя теперь вокруг царила тишина, спокойная и величественная, он почувствовал, что ему стало намного легче. Как будто кто-то невидимый провел рукой по его лицу, убирая слезы.
- Хэре, Нимфи Анимфевте, - прошептал он благодарно. - Ра-дуй-ся… Rejoice…
Оказавшись дома, Лика испытала невероятное облегчение - как будто закрывшаяся дверь отрезала от нее мир сегодняшнего вечера, и теперь все происшедшее с ней казалось ей туманным, нереальным и зыбким. Осталось только какое-то странное, горькое ощущение - но и оно скоро растаяло под натиском обычных дел, маминого голоса, которая рассказывала ей о какой-то передаче по каналу "Культура" - кажется, она говорила о Каппадокии и о том, что сейчас там в опасности древние фрески. И как люди не понимают, что нет ничего прекраснее, и сама Каппадокия - волшебное место, и они туда обязательно должны съездить, пока люди, эти варвары, все не уничтожили… Лика слушала, кивала, пила чай, отвечала - и думала, что этот мир, уютный, теплый, ласковый - дарован человеку во спасение и в поддержку, а о хрупкости этого мира ей думать сейчас не хотелось. Смутное ощущение тревоги не уходило, словно ее, Ликиному, миру и в самом деле угрожали, как Каппадокии.
Угроза была слишком близко, странная, почти невидимая, но - ощущаемая, как будто кто-то дышал ей в лицо холодом, и - снова ей почему-то вспомнилась та тень за витриной, и Лика невольно поежилась.
Почему он (или она!) произвел на нее такое впечатление? Ее воображение наделяет совершенно неизвестных людей магическими свойствами, да что там люди - уже и предметы в ее руках словно оживают, действуют на нее. Что с ней творится?
Сначала история с иконой - теперь это головокружение на улице, прямо на улице, от одного взгляда на какую-то тень…
- Так не может продолжаться…
Нет, если так будет продолжаться дальше, ей ничего не останется, как подыскать себе хорошего психоневролога.
Ее положат на кушетку и будут спрашивать про детство, и Лика начнет смеяться, потому что ей всегда бывает смешно смотреть эти сеансы в фильмах. А самое главное - ей совсем не хочется рассказывать про свои ощущения неизвестным людям.
- Я справлюсь сама, - пробормотала она.
- Что? - посмотрела на нее удивленно мать.
- Так, это я сама с собой, - рассмеялась Лика. - Ты же знаешь, я иногда очень глубоко задумываюсь.
Чтобы отвлечься, она взяла книгу, которая лежала тут, рядом, и удивилась тому, что мама снова читает английскую поэзию - она уже давно не брала в руки этот томик, темно-зеленый, с золотым тиснением, почему вдруг сейчас эта страсть к изящному словоплетению к ней вернулась?
…Вниз погляжу ли, в пропасть, - там в теснине
Слепой туман клубится: столько мы
Об аде знаем; обращаю взор
Вверх - облачной текучей пеленою
Закрыто небо; застит кругозор
Туман - он подо мной и надо мною…
Она прочитала строчки Китса вслух, мать обернулась и посмотрела на нее недоуменно, с легким испугом.
- Почему ты вдруг вспомнила Китса? - спросила она.
- Не знаю, так открылось… Это ведь ты достала книгу?
- Нет, - странно посмотрела на книгу мать. - Я… не брала ее. Ты же знаешь - после его… ухода я не могу…
В ее глазах блеснули слезы, и Лика пожалела, что вообще заговорила сейчас об этом. Тревожить мать воспоминаниями ей не хотелось. У матери была трагическая первая любовь, и последняя любовь тоже оказалась трагической. Завершение цикла, как грустно пошутила мать однажды. Таким образом мы отдаем долги Богу.
- Странно, - пробормотала она. - Откуда тогда…
- Знаешь, может быть, в самом деле я просто забыла, что я…
Они обе понимали, что лучше забыть. Не вспоминать. Не говорить сейчас. И обе старались не смотреть туда, на подлокотник кресла, где лежал томик английской поэзии, который положил кто-то, как будто хотел предупредить их о чем-то. Уберечь? Или - это было предсказание грядущих изменений в жизни?
Но - счастливых ли?
Она невольно открыла книгу - наугад, как когда-то, давно, в детстве, пытаясь угадать судьбу, и прочитала стихотворение Теннисона:
О да, когда-нибудь потом
Все зло мирское, кровь и грязь,
Каким-то чудом истребясь,
Мы верим, кончится добром.
Она посмотрела на мать и постаралась улыбнуться ей как можно теплее.
- Вот видишь, - сказала она. - "Кончится добром". Все кончится добром, вот увидишь…
Мать кивнула, правда, глаза ее остались грустными, да и самой Лике от этих строчек не стало легче…
Глава 5
СТРАННОСТИ АНТИКВАРНОГО ДЕЛА
…Кристалл живого сердца раздроблен
Для торга без малейшей подоплеки.
Стук молотка, холодный и жестокий,
Звучит над ним как погребальный звон.Увы! Не так ли было и вначале:
Придя средь ночи в фарисейский град,
Хитон делили несколько солдат,Дрались и жребий яростно метали,
Не зная ни Того, Кто был распят,
Ни чуда Божья, ни Его печали.Оскар Уайльд [9]
- Да плевал я на все это, плевал! На попов этих, на старух, на…
Молодой человек взмахнул руками, жест у него вышел несколько странный - похожий на приветствие фюрера. Он говорил быстро, громко, но в то же время создавалось ощущение, что он заискивает перед хозяином.
- Сами на мерсах разъезжают…
- Ну, ты бы новое хоть сказал что-нибудь, - вздохнул хозяин и снова замолчал.
Интерьер этого дома был подчеркнуто своеобразен. Мебель из карельской березы, старинная и изящная, с чернениями и накладками из мореного дуба, была изысканной и свидетельствовала о хорошем достатке хозяина.
Сам он, сидя в кресле с высокой спинкой, выглядел спокойным и насмешливым - чего нельзя было сказать о его собеседнике.
Собеседник вел себя странно, вскакивал, кричал что-то, размахивал руками, - и если при первом взгляде казался совсем молодым, почти подростком, из-за своей субтильности, присмотревшись, можно было обнаружить, что он далеко не молод - ему перевалило за сорок. Одутловатое лицо чем-то напоминало Гитлера, равно как и взгляд фанатика - пустой, безумный, быстрый и хитрый.
И говорил он странно, отрывисто. Казалось, что мозг его наполнен лозунгами и слоганами до такой степени, что уже и не осталось там места для простых, ясных человеческих слов.