- Дядя Миша, ты дома? - ответа не было. Художник постучал еще. - Дядя Миша! - крикнул громче. И проворчал обеспокоенно: - Куда он мог подеваться?
Наконец дверь открылась. К тому моменту ими обоими овладели отчаяние и беспокойство. Теперь все исчезло. Снова стало легко и радостно на душе.
Саша ожидал увидеть седенького, согбенного старичка - почему-то именно с таким образом у него ассоциировалось слово "отшельник", а - на пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина лет сорока с длинными кудрявыми волосами, перехваченными на затылке аптечной резинкой, и яркими, светлыми голубыми глазами.
- Ну, вот и славно, что добрались, - сказал он. - Христос посреди нас…
Он обнял художника. Саше стало страшно, что богатырь сейчас раздавит его хрупкого спутника.
- И ангелочка привез, ну молодец, - заулыбался дядя Миша, протягивая Саше свою огромную мозолистую ладонь. - Хороший какой… И - Богом отмеченный. Сразу видно.
- Только замеченный, - смутился Саша.
- Ну, замечены-то мы Им все, - рассмеялся дядя Миша. - А вот тех, кого Он отметил, мало. Да ты не смущайся - талант не твой, он тебе на время дан, потом возвратить будет надобно, так что - заслуги-то нет, одна ответственность перед Тем, кто его дал тебе, как распорядишься, как сохранишь… Это вот с нас двоих спросить особо нечего, а с тебя, милый друг, спросится.
Теперь сконфузился художник - невольно дядя Миша признался, что в его творчестве он никакой Божией искры не усматривает, но, подумав, не стал обижаться. Глупо ведь. И с чего ему пришло в голову, что мальчик талантлив, если он и работ его не видел?
А дядя Миша уже ставил чайник и, усмехаясь, глядя хитро на Сашу, сказал:
- А воду-то я оттуда и беру, откуда ты пить мальчонке запретил… Фома ты неверующий, одно слово!
- Она ж холодная, простудиться мог, - покраснел художник. - А мне отвечать за него перед дедом…
- Да не того ты боялся, я ж говорю, Фома… Ты за желудок его побоялся, что вода эта - грязная, стоялая, а там, глупый ты человек, и святой родник, целебный… А перед дедом чего отвечать - за него самого отвечать придется, потому как - все мы упертые, души у нас огрубели, и собственные грехи нам стали в радость. Тяжко идти человеку, а он на Бога ропщет, не на себя. И грехи свои продолжает лелеять, пестовать, так свыкся с ними, что и расстаться не может. Смешные мы люди.
- Ты только пропаганду-то свою религиозную не разводи, - рассмеялся художник. - Все равно - сколько со мной бьешься, а никак не обратишь.
- Ну, - развел руками дядя Миша. - Я и не могу обратить никого, не святой. Обращает только Господь, а если тебя не обратил - значит, пока не видит в тебе готовности и ума понять и принять Истину. А мальчика Он уже к себе приблизил, так что…
Он долго и ласково смотрел на Сашу, потом тихо добавил:
- Наши с тобой слова все пустые, Он ему сам все скажет, и за руку возьмет, и отведет туда, куда нужно. Мы же с тобой - только проводники, помощники, чтобы не дать бесам заблудить мальчонку, запутать, чтобы беду отвести.
Он дотронулся мягко до его руки.
Потом они пили травяной чай - удивительный, вкусный. Саша, глядя, как горит в печке огонь, окончательно сомлел, почувствовал, как слипаются глаза, а дядя Миша понял это и поднялся:
- Э, братишка, ты совсем сейчас заснешь, со стула свалишься, упадешь, а нам тебя потом собирай да в постель неси! Пойдем-ка с Богом простимся и - спать…
- Да не трогай ты его, пускай спит, сам и помолишься за него…
- А когда я ем, он насыщается? - засмеялся дядя Миша. - Ничего, пусть привыкает потихоньку. А то вот тебе - и поговорить в трудную минуту не с кем бывает, небо твое пустынное, одинокое, и некого на помощь позвать…
- Я в людей верю и их на помощь позову.
- Людей? А, ну конечно, в кого же и верить еще, как не в людей, - усмехнулся дядя Миша. - "Видеши бо во гробе брата своего бесславна и безобразна". В кого и верить, вот придет он к тебе и окажет всяческую посильную помощь в тяжелый твой миг… А если таково твое несчастье, что человек этот самый, даже самый чудесный, замечательный, безгрешный, - тебе помочь не сможет, а совсем другая тебе будет нужна помощь-то? К кому будешь адресоваться? К тарелке летающей с зеленым гуманоидом, что ли? Или Зевса начнешь призывать?
- Да хоть и Зевса, человек свободен…
- Ну, вот и сиди со своей придуманной свободой, только не спрашивай, почему у тебя вместо монастыря одни каменья получаются, - улыбнулся дядя Миша. - Или у зевсов своих спроси, может, ответят они тебе…
Саша испугался, что этот их спор перерастет в ссору, но - кажется, эти двое, несмотря на то что спорили яростно и неистово, были друг к другу привязаны искренне, и чувствовали друг друга лучше и тоньше, чем это можно было выразить словесно.
Потом была его первая молитва - и он до сих пор помнит это ощущение - сначала трудно, и слова непонятные, и то, что говорит дядя Миша, непонятно, а по щекам вдруг начинают течь слезы, и из темноты в душе рождаются лучики света и надежды, а слезы все сильнее, потом вдруг начинаешь понимать слова и что это про тебя, и спать уже не хочется…
- Помилуй нас, Господи, помилуй нас; всякаго бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву яко Владыце грешнии приносим: помилуй нас, - говорил дядя Миша, а Саша не мог оторвать взгляда от глаз на бумажной иконе - таких внимательных, светлых, и ему казалось, что Тому, Кто на иконе, больно, и он, Саша, тоже виноват в этой боли, и было так невыносимо, так странно, так хотелось утонуть в этих глазах, успокоить, потому что Саша видел там Любовь, а Любовь была до этого момента - безответной. "Я ведь не знал…" - Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом; не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших, но призри и ныне яко благоутробен, и избави ны от враг наших; Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои, вси дела руку Твоею, и имя Твое призываем… Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице, надеющиися на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианскаго, - продолжал молитвы дядя Миша, и, когда он кончил и посмотрел на Сашу, тот почувствовал, что сейчас произошло нечто важное, пока еще непонятное, что он сейчас сделал первый шаг, и шаг этот - не в пустоту. - Спаси, Господи, за молитвы, - серьезно сказал дядя Миша.
- Да это же вам спасибо, - смутился мальчик. - Я и не молился…
- Ты плакал, - сказал дядя Миша. - А слезы иной раз сильней слов. Куда больше - молитва… - И, вернувшись к себе прежнему, деловито сказал: - Ну, лампадку-то я тебе оставлю. Чтобы ангелу-хранителю тебя видно было. Спокойно спи, тут рядом место святое, святые мученики - наши лучшие заступники…
Он ушел, тихонечко затворив за собой дверь. Саша довольно долго не мог заснуть. Как в тумане, слышал обрывки их беседы, хотя они и старались приглушить голоса, иногда что-то долетало. Они спорили, и Саша обнаружил, что почему-то больше соглашается с дядей Мишей. Дядя Миша говорил как-то удивительно понятно и красиво и словно утешал Сашу. "Ни в телесном, ни в каком бы то ни было виде, - говорил художник, - данный человек нигде и никогда не повторится. По смерти его ожидает то же, что было до рождения, - небытие… С разрушением тела прекращается существование данной личности". А дядя Миша усмехнулся, заметил на это, что уже читал подобные глупости сто лет назад, в настольной книге атеиста, которая не может служить образцом мудрости. И добавил: "Вместо христианской веры в свое вечное бессмертие предлагается мрачная и безысходная вера в вечную смерть. От этой безысходности веет ужасным холодом. И чтобы человек не отчаялся окончательно, атеизм вместо идеи личного бессмертия предлагает ему какую-то жалкую пародию: "Человек продолжает свое существование в памяти людей, в книгах, творениях искусства, машинах, домах и других плодах своей жизни…" Как не ужаснуться от этой диавольской философии и не поразиться величием христианства?!" - "Что же, по-твоему, смерть?" - спрашивал художник. "А нет ее, - сказал на то дядя Миша. - Нет. И бояться нечего. Как сказал Антоний Великий: "Смерти не следует бояться, ибо она есть бессмертие"."
Саше так понравилось, что он улыбнулся. Эти слова были связаны и с ним, и с матерью, и с монастырем. Он даже повторил тихонечко: "Смерть есть бессмертие". И мать его тоже жива, просто по-другому. А существовать в чьей-то памяти ему не хотелось. И если мама не писала книг и картин, что же она - должна была исчезнуть совсем? Нет, ему понятнее и ближе то, что говорит дядя Миша.
Он хотел еще послушать, но, несмотря на сопротивление, он все-таки растворился во сне. Ему снились монастырь и мальчик его возраста, почему-то очень плохо говорящий по-русски, и старик, который единственный понимал этого странного мальчика, - они молились вдвоем на музыкальном, таинственном языке, и он не понимал ни слова, но откуда-то знал, что они молятся - за него.
А потом старик вдруг обернулся и посмотрел на Сашу.
- Горевать не надо, - сказал он. - Твоя мама не умерла, а перешла в другой, вечный мир, ибо тело - из земли и в землю пойдет, а душа - от Бога, к Богу и пойдет. Эта наша жизнь временная и наполнена разными скорбями, и никто не может их избежать… Мама твоя теперь избавилась от всех земных скорбей и будет жить вечно в другом мире, где нет конца. И весь род человеческий, от Адама до Второго пришествия Спасителя на землю, пойдет туда.