Земное есть в нас, оно требует побеждать других. Но в нас есть и Свет.
Разве это не величайший Дар? Мы - короли, дети божьи, и разве наша власть (она есть у каждого!) не выше всего? Всей грязи, что творится здесь, на земле?
Сила удара - ничто. Было бы глупостью восхищаться ею - слышите, вы, все битые и бьющие? Она, в отличие от любви и добра, ничего не создает, не преумножает, не соединяет.
В нас есть что-то, никак (благослови Господь!), не связанное ни с инстинктом жизни, ни с материнским, ни половым. Станем ли сеять тлетворение?
Любящие земное получат свой кусок мяса. И возрадуются, и уверуют в праведность свою. Однако наступит срок, когда придут иные - из сточных канав и глухих подъездов, и скажут: "Ваше время истекло!" И цари земли будут низвергнуты во тьму внешнюю. И послышатся стенания и скрежет зубовный!
Или не слышали вы, что рек Спаситель: "Камень, который отвергли строители - тот самый сделался главой угла!
И многие из первых будут последними, а многие из последних - первыми".
Так говорил Христос, так говорю Я: "Блаженны все изгои и отшельники, ибо станут королями, и будут жить счастливо в семьях своих.
Но горе вам, о которых все говорят хорошо! Ибо жизнь мира есть гибель Духа; то, что во тьме Свет, для Света - Тьма!"
Мир материальный будет разрушен, вместе с законами, которые он нам диктует. Кто строит замок на зыбучих песках?
Я глядел на них с помоста. Сердце радостно колотилось. Никогда еще мне не было так хорошо. Я был… чист. Слова, что я говорил, не были моими, и говорил их не я, Некто более могущественный.
Одни за другими, прихожане вскочили со скамеек. Женщина с черными волосами, тронутыми сединой, подбежала к краю сцены. Я отшатнулся. Женщина со странным волнением в увлажненных глазах перегнулась через край сцены, где ходили в грязных ботинках, и кончиками пальцев попыталась коснуться меня. Но ухватила лишь край белого шелкового балахона. Ее глаза взирали на меня с благоговейным восхищением, как, верно, никогда не глядели на мужа или детей.
Я отступил, ткань балахона выскользнула из ее пальцев. Женщина, не отрывая глаз от моего лица, беззвучно шевелила губами. Ее усталое, рано покрывшееся морщинами лицо исказилось.
Руслан подошел, положил руку на плечо. "Спокойно", прошептал он. "Держи марку, Паша".
Прихожане окружили деревянный помост. Женщину оттеснили, я заметил исчезающую в людском океане благодарную улыбку.
Сердце, казалось, вот-вот выскочит из темницы груди и, дергаясь комком мышц, упадет на грязный пол. Люди смотрели на меня с восхищением, трепетом, благодарностью. Тянули ко мне озябшие, скрюченные артритом, покрытые шрамами и мозолями руки.
И они кричали. Перебивая друг друга, не заботясь о ближнем.
Мою слабую плоть сокрушил шквал чужих мыслей, чувств, воспоминаний. Старик с палкой, в пальто с заплатками на локтях. Пятьдесят лет назад с винтовкой наперевес вместе с товарищами он ворвался на вымощенные камнем улицы Берлина. Обезумевшие от страха и крови, солдаты кололи ржавыми штыками всех, кто встречался на пути. Стариков, женщин, детей. Они устали, и озверели, и ждали победы так долго… Его товарищи - "бойцы Красной Армии" - умирали у него на глазах. И он колол животы, выпуская кишки мирным жителям. А месяц спустя вместе со всеми взошел на трибуну, чтобы под пушечные выстрелы, рев толпы и крики "Ура-а-а!" получить медаль героя.
Женщина с подбитым глазом и огрубевшими от стирки руками. Когда ей было десять лет, ее изнасиловали старшеклассники. Она рассказала об этом отцу.
Он отвел дочь в кладовую. Погладил по голове. "Никому не говори, ладно?"
Девочка кивнула, прижимая к груди куклу.
Он улыбнулся. Еще раз погладил по волосам.
"Вот и чудненько".
Улыбка его пропала.
"Никто не должен узнать. Ты опозоришь нашу семью, а меня исключат из партии".
Мужчина в кожаной куртке. В школе о его спину в мужском туалете потушили сигарету. Ожог третьей степени.
Это сделал сынок одного важного парторга. Директор утряс дело. Родители не явились в школу. Не выказали никакого возмущения. Отец того парня был их начальником.
Лысый господин в круглых очках, похожий на ворону. Врач. Я знал это. Знал и то, что он хирург, и втайне наслаждается страданиями пациентов. Он с детства мечтал быть только хирургом. Больные молились на него. Он был хорошим врачом. После удачной (а особенно - неудачной) операции мыл руки, возвращался домой и с удвоенной энергией любил жену.
Все они трогали меня. Я закрылся руками, Руслан стискивал железной хваткой мое хрупкое плечо. И шептал: "Держи марку, Павел. Помни, что ты сделал!"
И я помнил. Из темных глубин океана перед моими глазами выплыло безумное, постаревшее лицо Кати. Лишь в черных глазах, по-прежнему прекрасных, светился спокойный и властный огонек разума. "Я тебя прощаю, Павел. Я люблю тебя - всем сердцем - и прощаю".
Охваченный смятением и страхом, я опустил руки и закричал:
- Хватит! Перестаньте!
Они замолкли. Боялись оскорбить? Обидеть? Страшились зарезать курицу, несущую золотые яйца?
Я шел по холодному коридору с деревянными стенами. Между досками разевали темные рты щели шириной в два пальца. Рты изрыгали ледяное дыхание. В зале, где я оставил свою душу и жизнь, роковая поступь зимы не ощущалась, коридор же и не думали отапливать.
Из полумрака на меня выпрыгнул Андрей. Толкнул в грудь. Я спиной хлопнулся о стену. Доски коротко прозвенели.
Не давая мне опомниться, Андрей навалился. Прижал к стене. Запечатал рот ладонью.
- Тихо. Не дергайся, умник. Обещай не кричать. Отпущу.
Я промычал ему в ладонь. Моргнул два раза.
Андрей ухмыльнулся. Нисколько не сомневаясь в своем физическом превосходстве, отпустил меня.
Я вырвался и тут же кинулся на него.
Андрей двинул кулаком под дых.
Я согнулся пополам, ловя ртом недоступный воздух.
- Ну что, герой? Протрезвел?
Я отбросил мысли о сопротивлении. Выпрямился.
- Чего тебе надо?
Он приблизился.
- Слушай меня внимательно, умник, герой, пророк и все прочее. Сейчас ты вернешься в номер, и Руслан возьмется за тебя. Запомни: ты не должен верить ни единому слову!
- А не пошел бы ты, - я попытался протиснуться между ним и стеной. Удалось, но я не питал иллюзий: просто Андрей меня отпускал. - С какой стати?
Его красивое лицо озарилось странной улыбкой. Глаза блестели.
- Наш блаженный мальчик думает, что все понимает. Забавно.
Холодная тревога жидким азотом разливалась по внутренностям.
- Забавно, - в тон ему ответил я. - Ну, думаю. Тебе-то что?
Павел. Ты ведешь себя как мальчик.
Улыбка пропала с его лица. Ее место заняло холеное равнодушие.
- Помни, не верь тому, что скажет Босс.
Я холодно ответил, что разберусь сам. Андрей не удостоил меня ответом.
Руслан вовсе ничего не сказал. Весь вечер молчал. Это меня не удивило: в последнее время мы отдалялись. По-моему, причиной были мои "выступления". Они пожирали нас обоих, затягивали в шестерни лжи и равнодушия. Руслана явно больше интересовала моя роль в сочиненной им пьесе, чем я сам. Я перестал ему доверять, и много времени проводил в кабаках, заливая одиночество горькой.
На собраниях пускали яркий свет в глаза прихожан, чтобы никто не просек, что у меня рожа с бодуна вздулась. И я продолжал рассказывать о Воде, о Жизни. "Помните", говорил я чистым молодым голосом. "Вода вас держит! Отдайтесь воле Божьей - и не утонете. Плывите по течению. Начнете барахтаться, жаловаться, озлобляться - захлебнетесь!"
Они же все чаще просили - даже требовали - продолжать повесть о Христе. Они действительно верили каждому слову. У них дома голодали дети, в магазинах не было хлеба, цены росли как на дрожжах, а у людей не осталось никаких желаний, кроме как сидеть на жестких скамьях и хлопать ушами.
На этих встречах почти не встречалась молодежь.
Слишком поздно я понял: меня грязно использовали. Я попал в лапы к расчетливому мерзавцу.
Перед очередным выступлением мне пришло в голову обратиться к юристу клана Дубровских, который в свое время оформлял завещание Кати. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что он неожиданно скончался. В органах мне отказались давать какие-либо объяснения о причине его смерти.
Я обратился в банк. Молодой служащий отвел меня за отдельный столик. Ломая пальцы, он смущенным голосом поведал, что большая часть денег с моего счета пропала.
- Как? - спросил я, стараясь казаться строгим. На деле же ничего, кроме изумления и ужаса, я не чувствовал. - Вы шутите?
- К сожалению, нет, - глазки его бегали. - Кто-то перевел деньги с вашего счета на заграничный.
Пойманный в ловушку загнанный зверь с минуту молчал, пытаясь оправиться от потрясения.
От потрясения я кое-как оправился, а сделать вид, что ничего не происходит, даже не пытался.
- А остальное? - услышал я собственный (чужой) голос. - Акции? Земля? Недвижимость?
Служащий, нервно теребя галстук, убитым голосом ответил:
- Все переписано на чужое имя.
- На кого? На Руслана Кривицкого?
Служащий на миг поднял испуганные глаза. Тут же опустил.
- Я не имею права разглашать имя клиента.
Я грохнул кулаком по столу. Служащий подскочил на стуле.
- ДА МНЕ ПЛЕВАТЬ, ИМЕЕТЕ ВЫ ПРАВО ИЛИ НЕТ! - изо рта у меня брызнула слюна. - ВЫ ЧТО, СБРЕНДИЛИ?
Банк замер. Сотрудники и клиенты - все, кто находился в зале обслуживания - с неодобрением смотрели на меня.
Молодой человек в костюме оставил в покое свой галстук. Глубоко вздохнул.
- Павел Юрьич…