В ПАРИЖ ЗА НИТКАМИ
После публикации в "Новом русском слове" моего рассказа "Дядя Абраша и Пикассо" я получил множество писем.
Я очень благодарен всем читателям, которые откликнулись на мою историю, но одно из этих писем мне особенно дорого. Это письмо из музея Пикассо в Париже. Здесь я хочу полностью привести его содержание в русском переводе и вы поймете почему.
"Уважаемый мистер Жердин. Мы с огромным интересом прочли вашу историю о дяде Абраше в литературном журнале "Интуитион", перепечатанную из "Нового русского слова".
К нашей великой радости, в коллекции музея находятся две картины из семи, написанных вашим дядей. Как и описано в вашем рассказе, на обратных сторонах холстов стоят его подписи. Эти картины, несомненно, являются жемчужинами нашего музея и долгое время приписывались Пабло Пикассо.
Теперь, когда открылось истинное положение вещей, дирекция музея просит вашего разрешения открыть в музее Пикассо экспозицию Абраша-Пикассо. Дирекция музея обращается к вам с огромной просьбой, по возможности, прислать любые документы: фотографии, дневники, связанные с его именем, и, конечно, его картины и все личные вещи. Музей готов приобрести их в свою коллекцию.
Мы также хотели бы купить несколько ваших картин и рисунков, так как, по нашим данным, вы являетесь на сегодняшний день единственным продолжателем его творческой школы, зародившейся в артели слепых.
И пожалуйста, напишите поподробней о периоде, который Абрам Жердин провел в Париже.
С уважением Директор музея Катрин Фоше"
С подобной просьбой ко мне обратились и музей Прадо в Мадриде, и еврейский музей Нью-Норка. Сейчас я веду переговоры и, скорее всего, вы скоро сможете увидеть экспозиции, посвященные моему великому дяде в этих престижных музеях.
Но я должен сказать, что все, абсолютно все полученные мною письма сходятся в одном – мои корреспонденты просят побольше рассказать о дяде Абраше и особенно о его парижском периоде.
Я с большим удовлетворением выполняю просьбу моих дорогих читателей и постараюсь по воспоминаниям, дневникам и рисункам моего дяди воссоздать яркую картину тех четырех дней и ночей, проведенных Абрашей в центре культурной и художественной жизни Парижа.
Итак, давайте вернемся в то ранее утро 1925 года.
"Первые лучи едва коснулись верхушек деревьев на бульваре Монпарнас, когда с улицы Вавин на него свернули два еврея. Они шли быстрым шагом вдоль спящих домов, утопающих в прохладном воздухе, мимо закрытых жалюзи лавок, навстречу редким прохожим в сторону бульвара Распейл. И я не сомневаюсь, что даже с первого взгляда вы без труда узнали в них Шагала и дядю Абрашу.
Немного задыхаясь от быстрой ходьбы и не поворачивая голову, Шагал продолжал ворчать: "Это тебе не Гомель, шлемазл. Ну, что, понравился тебе Пикассо?" "Хвейс, – ответил Абраша на идиш, – гой как гой, ничего особенного я в нем не нахожу" и добавил по-русски: "С такими картинами в Гомеле он бы уже давно протянул ноги".
– Да, это тебе не Гомель, – в очередной раз повторил задумчиво Шагал, открывая двери подъезда на улице Леопольда Роберта, где он временно рентовал студию.
Пока Марик отдыхал на диване, Абраша с благоговением принялся рассматривать его многочисленные рисунки и картины. "Хотя я не могу назвать себя очень верующим человеком, – часто говорил дядя Абрам, – но в работах Шагала я явно ощутил божественное присутствие".
Шагал проспал до полудня.
"Я с трудом дождался, пока он проснется, и сразу напомнил ему, зачем я приехал", – писал Абраша в своем дневнике. На что Шагал безапелляционно ответил: "Подождут твои нитки, никуда они не денутся, это тебе не Гомель, здесь нитки продаются на каждом углу, у тебя еще 6 дней в запасе. Сейчас мы пойдем в кафе, мне нужно сделать там несколько набросков".
Мне ничего не оставалось, как подчиниться. По дороге в кафе я все время смотрел по сторонам, но нигде не заметил продавцов ниток, – Шагал явно преувеличивал".
Тогда в кафе Абраша впервые попробовал эклер: "мягкое ничто, наполненное сладким воздухом".
"Ах, какая прелесть", – повторил он, потягивая через соломинку игристое ситро. Шагал увлеченно делал зарисовки, прихлебывая остывший кофе.
Доев пятый эклер, Абраша заскучал. Он стал рассматривать нарядных прохожих, цветущие каштаны и, пригревшись, как кот в теплых лучах весеннего солнца, он было уже задремал, как вдруг в его поле зрения появилось нечто столь необычное, что Абраша мгновенно проснулся.
Через дорогу наискосок шел странник, скорее, это был не странник, а юродивый, вернее, это было нечто среднее между попом, юродивым, странником и сумасшедшим. Его облик настолько выпадал из общей картины, что Абраша потер виски. Это был большой, пузатый мужик со всклоченной бородой, обрамлявшей распухший нос и заплывшие глаза. Он шел босиком, опираясь на длинный посох. Поверх грязной ночной рубахи был наброшен рванный узбекский халат с торчащими клочьями ваты. Картину дополняла петлюровская папаха и кобура от маузера, которая болталась на огромном засаленном животе. Он уверенно направлялся в сторону кафе, волоча за собой двух плешивых полуживых собак, таких худых, что породу определить было невозможно. Прохожие предусмотрительно уступали дорогу.
"Если бы я увидел такую картинку в Гомеле, я бы, наверное, тоже удивился, но здесь на фоне нарядных парижан и цветущих деревьев, он производил убийственное впечатление", – говорил Абраша.
Он толкнул Шагала в бок, но тот, мельком взглянув, продолжал работать. Он разочаровал Абрашу – оказывается, это был вовсе не странник и никакой не юродивый, а известный литературный анархист Панкрат Бакунин, автор нашумевшего сборника стихов "Смерть труду".
Основная идея Панкрата сводилась к тому, что художник никогда и ни под каким видом не должен работать. "Работа убивает мысль", – утверждал Панкрат и твердо следовал своей идее -– с утра до вечера он лежал на диване и мыслил.
Поздоровавшись с Шагалом, он уселся за соседним столиком и вытянул в проход грязные ноги с годовалыми ногтями, и Абраша готов был поклясться, что Панкрат был без штанов. "Не может быть, – думал он, – вот поэты, рассеянный народ, кому скажи – не поверят. По улице, в рубахе на голое тело".
Здесь появился официант, высокий породистый мужчина лет сорока пяти. "Ну что же вы, Панкрат Филимонович, вы же сами знаете. Нельзя с собаками, посетители не любят". – "Да ладно тебе. Ваше превосходительство, – прервал его Панкрат. – Позови-ка лучше Моль. Скажи, что борзые не кормлены, пусть костей соберет".
Молью была жена Панкрата Зина, до замужества Молина. Она работала на кухне посудомойкой. Официант появился через минуту с внушительным газетным свертком. "Занята она, Панкрат Филимонович, кланяться велела и косточек просила передать". Панкрат принял кости и официант удалился.
Панкрат задумчиво опустил кости в бездонный карман и, по всей видимости, уходить не собирался.
Он выпятил живот и в дырку в рубахе Абраша увидел нечто мохнатое. "Точно, голый, надо предупредить человека, – подумал он, а то спохватится, будет стыдно". Сперва он попытался жестами показать Панкрату, в чем дело, но тот смотрел в сторону. Тогда Абраша подошел к нему и, нагнувшись к уху, прошептал: "Извините, пожалуйста, вы, кажется, забыли надеть брюки".
Панкрат удивленно посмотрел на Абрашу маленькими мутными глазками и громко спросил: "Ты что, приезжий, что ли? Как звать?"
"Абрам Жердин, – я из Гомеля приехал, к Шагалу по делам. Вот, нитки ищу".
"А деньги у тебя есть?" – спросил Панкрат недоверчиво. "Конечно, как же без денег. Конечно, есть". – "Ну, тогда тебе повезло – есть у меня нитки. Пошли ко мне домой, здесь рядом, через дорогу и один квартал".
Абраша очень обрадовался, что, наконец, нашел то, что надо, но не подал вида. И обернувшись к Марику, сказал: "Марик, я ненадолго". – "Давай, давай, – ответил Шагал, не отрываясь от работы. – Если меня здесь не будет, знаешь, как дойти домой".
По дороге Абраша, чтобы поддержать разговор, поинтересовался: "Панкрат Филимонович, а почему ваши собаки такие тощие". "Ничего ты не понимаешь, Гомель, – ответил Панкрат надменно-презрительно, – это не собаки, понимаешь! Это борзые. Бор-зы-е! Их надо в форме держать, а то породу спортишь. Это тебе не какой-нибудь фокстерьер. Надо разбираться".
В комнате у Панкрата был свинарник. Скорее, это можно было назвать свинотекой или свиной библиотекой, потому что везде: на полу, на столе, под кроватью в беспорядке валялись книги. На обложках всех книг было написано: "Смерть труду! Панкрат Бакунин". На стене висел вытертый ковер с нарисованной посредине тачанкой, окруженной арабской надписью.
"Располагайся", – сказал Панкрат. Он развернул сверток и принялся глодать кости. Кости, надо сказать, были хорошие, Абраша даже проглотил слюну, а собаки со слезами на глазах следили за Панкратом, ловя малейшее его движение.
Когда кости стали похожи на фарфор, он уверенно выбил мозг, высосал остатки сока и только тогда бросил их собакам.
Он явно не спешил переходить к делу. Медленно закурил сигарету, улегся на топчан и мечтательно произнес: "Эх, Абраша, погоди еще, и не станет нечестивого. Посмотришь, и нет его, а землю унаследуют кроткие и насладятся множеством мира". В какой-то момент, Панкрат напомнил Абраше покойного дядю Соломона.
"Панкрат Филимонович, а как же насчет ниток", – начал он осторожно. "Вон там в углу ищи, материалист хренов", – ответил Панкрат.