Здесь, правда, тоже пригодился Абрашин художественный талант. Одеяла с аппликациями по его рисункам пользовались немалым спросом, а с 1923 года, когда артель была национализирована,
Абраша остался в ней работать обыкновенным закройщиком. Там он проработал пару лет, пока весной 1925 года в артели полностью не закончился запас ниток. Если материал еще можно было как-то найти, то нитки по всей стране стали огромным дефицитом. Нужно было срочно послать кого-то заграницу. А так как из трех зрячих портных Абраша был единственным кто не пил горькую и умел говорить по-французски, то выбор пал на него. К тому же он был невероятно честным человеком, и на артельном собрании слепые вынесли единогласное решение: отправить в командировку в Париж Абрама Давидовича Жердина.
Именно таким образом, 16 мая 1925 года, на парижском вокзале появился молодой еврей. Позвякивая золотыми червонцами, вшитыми в нижнее белье, он уверенно ступил на французскую землю.
Его никто не встречал, и он направился к выходу в толпе мешочников, глядя по сторонам и неся на плече скатанное в трубку большое стеганое одеяло, расшитое по его рисунку удивительными образами быков, лошадей и женщин. Это одеяло было его гордостью. Композиция носила название "Падеж скота в Рогачеве в 1921 году". Абраша рассчитывал его выгодно продать и на вырученные деньги купить подарки родичам и еще немножко ниток. За спиной в походном мешке лежали завернутые в газеты две баночки вишневого варенья. Одна из них предназначалась нашему дальнему родственнику Хаиму Сутину, вторая – другу отца, знаменитому Марику Шагалу, у которого Абраша планировал остановиться.
Весенний Париж поразил воображение молодого еврея.
Запах цветущих каштанов, яркая зелень деревьев, толпы праздных, нарядно одетых людей в уличных кафе, – все настолько резко отличалось от серой и грязной гомельской окраины, что у Абраши закружилась голова.
Он долго колесил по городу и, пока нашел студию Марика Шагала, изрядно вспотел в своем парадном лапсердаке. Как он рассказывал позднее, Марик встретил его очень сердечно, по-домашнему, напоил чаем и сразу, с корабля на бал, пригласил отобедать в модном ресторане "Жокей" на бульваре Монпарнас в компании близких друзей. Так мой дядя с первого дня окунулся в бурную жизнь парижской богемы.
Он пришел в ресторан со своим знаменитым одеялом – на этом настоял Шагал – который был в восторге от Абрашиной композиции и уверил его, что поможет продать это великое произведение.
Вечер, проведенный в "Жокее", Абраша запомнил на всю жизнь. Марик познакомил его со своими друзьями: Кислингом, Паскиным, японцем Фуджитой и другими. Кислинг праздновал открытие своей выставки. В первый день он продал шесть картин и теперь шиковал.
Тогда Абраша впервые попробовал французское вино. "Такой гадости я не пил больше никогда, – говорил он, вспоминая Париж, – наша домашняя наливка по сравнению – это просто нектар небесный".
Кислинг заказал четыре дюжины устриц. Абраша видел устрицы первый раз в жизни и наотрез отказался. "В Гомеле устрицы не едят даже нищие!" – сказал он категорично. Шагал специально для Абраши заказал жаренного карпа без косточек с картофельным пюре.
За разговорами обед постепенно перешел в ужин. В "Жокее" набилось множество народа, заиграла музыка. В 9 часов появился Пикассо. Он уже тогда был очень знаменит и все встретили его приветливыми возгласами.
По мере выпитых бутылок, разговор все больше оживлялся. Кто-то затронул тему о России и здесь Абраша оказался в центре внимания. На него посыпались вопросы: что нового в русском искусстве, как там живут художники? Польщенный всеобщим вниманием он начал рассказывать, что все художники теперь шьют одеяла.
На картины спроса нет.
Он попытался пожаловаться, что в стране нету ниток, и люди сидят без работы. Но Шагал под столом начал давить ему ногу, и поняв, что он зашел куда-то не туда, Абраша закончил свой рассказ словами покойного дяди Соломона, которые тот говорил всегда, когда ему нечего было сказать. Абраша закатил глаза и произнес голосом пророка: "Когда я смотрю на двух братьев, избивающих друг друга, я хочу говорить о печали, – и немного помолчав добавил, – все это суета сует и всяческая суета".
За столом восстановилась тишина, все на минуту задумались.
Шагал, скрывая улыбку, воспользовался этой паузой и попросил Абрашу показать его великолепное одеяло.
"Когда я его развернул, – говорил дядя Абраша, – весь ресторан обернулся в мою сторону, а Пикассо сразу предложил мне 200 франков". И пока Пикассо не передумал, Абраша вызвался немедленно идти к нему в студию за деньгами.
Пикассо действительно выложил 200 монет. Одеяло ему очень понравилось. Аппликации из поношенного, местами пожелтевшего солдатского белья на серовато-зеленом фоне, произвели на него потрясающее впечатление.
Восемь лет позднее, один в один, ничего не изменив, он перенес Абрашину композицию на холст и эта картина принесла ему мировую славу. Пикассо поменял только название. Так "Падеж скота в Рогачеве в 1921 году", перейдя с одеяла на холст, получила новый, более глубокий смысл, превратившись в "Гернику". Она находится сейчас Мадриде, в музее Прадо, и по сей день пугает многочисленных ценителей живописи.
Здесь я вернусь к нашей истории, чтобы не уходить слишком далеко.
В мастерской Пикассо был беспорядок: на кушетке спала какая-то голая женщина. Она была сильно пьяна и, пока Пабло помогал ей одеться и выпроваживал ее за дверь, Абраша стал рассматривать картины. Картин было очень много, но ему не понравилась ни одна. Пикассо явно находился в творческом тупике и он в том честно признался. "Я сам, – говорил дядя Абраша, – предложил показать ему новое направление. Я чувствовал себя немного обязанным перед ним – 200 франков за одеяло было более чем щедро. Конечно, если бы я знал раньше, – любил повторять он, – я бы привез в Париж двадцать таких одеял, можете не сомневаться".
Пикассо с улыбкой принял Абрашино предложение и, подав ему палитру и краски, уселся в кресло. "Холстов бери сколько хочешь, – сказал он, – вон, там в углу".
Абраша решил работать по методу Малевича – писать сразу семь картин одновременно. И, чтобы не запачкать одежду, он снял лапсердак и рубашку, оставшись в нижнем белье. "Я расставил холсты по росту, как солдат на параде, от большого к меньшему и сразу принялся за работу, – рассказывал дядя Абраша. – Потягивая тягучий шартрез, – Пикассо немного иронично наблюдал за мной из глубокого кожаного кресла".
На часах уже было половина третьего, когда Абраша закончил работу. У стены стояли одна лучше другой семь великолепных картин, и Пабло мирно похрапывал, запрокинув голову. Абраша аккуратно подписал картины с обратной стороны и, чтобы не будить знаменитого художника, тихонько примостился на кушетке. Он не рискнул идти ночью к Шагалу с такой крупной суммой.
Ему приснился странный сон: как будто его одеяло висит в каком-то высоком светлом зале, у одеяла стоят множество людей и все в один голос повторяют с восторгом: "Ах, какое чудесное теплое одеяло". И вдруг появился покойный дядя Соломон и стал орать как резанный: "Цудрейтер, цудрейтер". От этого крика Абраша проснулся. Едва рассвело. Через открытое окно он услышал голос Шагала: "Эй, ты, проснись! Где ты, шлемазл. Или у тебя уже голубой период?" Абраша на цыпочках сбежал на улицу.
"Шагал был очень сердитый. Он не спал всю ночь, волновался, куда я пропал, – рассказывал дядя Абраша. – Он ворчал всю дорогу домой и все повторял, – это тебе не Гомель". Но Абраша и так это прекрасно понимал. Это был Париж. Шел 1925 год, а в далекой Белоруссии и таком родном сердцу Гомеле слепые люди сидели без ниток!
Я не буду здесь рассказывать, как Абраша покупал три ящика ниток, как его провожали Шагал и Сутан, долго махая платками, пока не скрылись в утренней дымке. Я также не буду говорить, как Абраша благополучно добрался до Гомеля и привез не только нитки, но и множество прекрасных подарков для родных и знакомых. Я не хочу об этом говорить, потому что это не имеет ни малейшего отношения к нашей истории.
Я лучше вернусь к Абрашиным картинам.
Ума не приложу, как на них появилась подпись Пикассо. Поэтому я не хочу и не имею права называть Пикассо аферистом. Вполне возможно, что какой-нибудь деляга подделал его подпись, чтобы подороже продать.
Я этого не знаю и не буду гадать.
Зато я знаю одно: когда я рассказал мою историю в отделе экспертизы Кристи, они только с умным видом кивали головами, а когда я ушел, они замазали черной краской подписи моего дяди Абраши и выставили картины на осенний аукцион!!!
Вы не верите? Так вот. У меня есть тот каталог. Я был на том аукционе, и картины моего любимого дяди были проданы с молотка в общей сложности за 26 миллионов долларов.
Вот и скажите мне, пожалуйста: кто здесь аферисты и как можно вообще жить в этой стране честному человеку? А?