но, почему их не забрали в 19 году, когда у нас реквизировали имущество. Левитана забрали, Репина забрали, рисунки Бореньки Григорьева забрали, а квадраты и палочки с кружочками не тронули. Малограмотные видно были комиссары, просчитались, дурачье. Я, когда ехал в Америку, взял с собой двенадцать холстов: восемь черных квадратов, три красных и одну – кружочки с палочками. Мне один миллионер предлагал за них огромную сумму, но я не продал: хочу открыть музей
СУПРЕВМАТИЗМА – памятник человеческому гению моего дедушки.
В своем "Завещании к внукам" мой дед написал следующее: "Жизнь – это большая, не всегда веселая шутка, так ее и воспринимайте. Не важно, что иногда придется смеяться до слез. Все принимайте легко, радуйтесь жизни".
Даже плохое дед умел повернуть в хорошую сторону.
Когда в 19 году комиссары реквизировали бабушкин рояль, дед только посмеялся: "Не плачь, моя любимая, все это к лучшему".
Позвал он тогда Малевича и долго с ним сидел в кабинете.
После их разговора Малевич в кухне на столе нарисовал рояльные клавиши.
Дед всех собрал у печки. "По вечерам, – говорит, – теперь будем приходить сюда. Ты, Лея, будешь нам на этом "рояле" играть, а мы все будем наслаждаться музыкой, как было раньше".
Все посмеялись, но с дедом спорить не стали. С тех пор в семье установилась такая традиция: по вечерам после ужина все садились у печки на табуретках. Бабушка играла на кухонном столе, дедушка пел романсы и старинные еврейские песни, дети танцевали.
А иногда бабушка играла Чайковского или Брамса, тогда все сидели молча, учились классическую музыку понимать.
Я думаю, что именно здесь у моих родителей появилась тяга к настоящему искусству. Когда комиссары вынесли из дома останки мебели, дед понял, что деньги счастья не приносят. Поцеловал бабушку и уехал в Питер на крыше вагона вместе с мешочниками.
Смутное было время, никто не знал, что будет завтра. Дед вернулся через месяц, пустой, только один мешок привез полный гашиша.
Говорили, что он все в железку спустил в подпольном игорном притоне. Там офицеры, да богема догуливали последнее.
Когда вернулся, первое время жили спокойно. Бабушка обеды готовила: она волшебницей была, одной курицей могла всю семью накормить, еще и слепым оставалось. По вечерам на рояле играла, свечи на Шабес зажигала.
А потом дед снова сорвался – в загул ушел. Так время шло, только ходики на стене тикали. Тик-так, тик-так. Вот так.
В 1939 году все неожиданно трагически оборвалось – деда посадили в тюрьму. И все этот гашиш проклятый.
А дело было так.
Один француз из Марселя, капитан дальнего плавания, привез в Гомель девушку из Японии. Красавица неописуемая. Француз ее в Нагасаки подобрал. А по дороге натешился с нею, сволочь, и в Гомеле в порту выбросил, как вещь ненужную. Скиталась она, как бездомная собака, по кабакам портовым подрабатывала. Очень красиво умела джигу танцевать. Там дед и увидел ее первый раз. Подобрал сироту, обогрел, комнату ей снял на Подгорной улице. В артель слепых устроил швеей. Они там одеяла начали шить. Живописью в то время никто не интересовался. Холодное было время.
Японка хорошо трудилась, две нормы давала.
Абраша говорил, что она немного странная была, татуировки на теле: драконы и цветы, а на руках почти незаметные следы какой-то кожной болезни, экземы, а может даже проказы. Но действительно, необыкновенно красивая, как фарфоровая статуэтка. Очень тихая, всем в пояс кланялась.
Деду тоща уже 87-й год пошел, но мужчина был еще очень видный: высокий, седина благородная, усы, монокль; одевался с шиком. Опытный, знающий жизнь мужчина, а погорел, как мальчишка. Влюбился он в эту японку и она полюбила его безумно, а ей еще и двадцати лет не было.
Стал дед по вечерам после ужина одевать парадный фрак.
Покурит гашиш и исчезает на всю ночь.
Бабушка немного ревновала его, но никогда ни слова не сказала. Дед еще в молодости ей объяснил: "Солнце светит всем. Тем планетам, что ближе к Солнцу – больше тепла, а тем, что дальше – поменьше, но они все в свете нуждаются".
Бабушка знала, что дед ее ни за что не бросит потому, что она была ближе всех к Солнцу. К тому же дед регулярно выполнял супружеские обязанности. Он по-прежнему любил бабушку.
Но японка все чаще и чаще стала поговаривать о женитьбе. Даже угрожала ему: "Если не женишься, Давид, покончу с собой, минуты без тебя не могу прожить. Даже начала чахнуть".
Дед наотрез отказался: "Не могу я бросить Лею, – говорит, – я ей слово дал, а мое слово крепче стали". Хлопнул дверью и ушел домой.
Неделю не появлялся, ужасно мучился, ничего не ел, только курил гашиш.
А один раз не выдержал все-таки. Накурился как черт, одел фрак, монокль в глаз вставил, усы закрутил.
Заходит к ней и видит такую картину: японка белая как мел сидит на коленях на полу, в самом своем нарядном кимоно, а перед ней на маленькой табуреточке лежит катана, нож японский, острая, как бритва.
Хотела себе харакири сделать, но силы воли не хватило.
Взмолилась японка, встала на колени: "Убей меня, Давид Абрамович, если жениться не можешь". Плачет навзрыд...
Не знаю, как там все произошло, думаю, гашиш всему причина.
Но пожалел дед сиротку, зарезал как собаку. Катану по самую рукоятку в сердце вогнал, чтобы не мучилась, бедная.
Сам сдался властям.
Следствие, суд.
Три года дали всего, потому что признали, что убийство было из милосердия, к тому же любовь здесь была замешана.
А в 41-м его застрелили в тюрьме, хотел на фронт бежать.
Так и не повидал я деда, а жаль.
Вот такая необычная судьба.
Мы как-то с Володей Высоцким выпивали у него в Москве. Я ему эту историю рассказал. Он потом сочинил неплохую песню, только, по-моему, он там неверно раскрыл образ моего деда. Хотя до сих пор хорошо звучит в его исполнении. Убедительно.
ДЯДЯ АБРАША, ПИКАССО И ДРУГИЕ (документ)
14 марта 1997 года я самозабвенно работал над картиной в своей уединенной студии в Леонардо, Нью-Джерси.
Сделав множество эскизов и набросков, я уже начал переносить композицию на холст, когда моя работа была прервана настойчивым стуком в дверь. В раздражении я поспешил открыть.
На крыльце стояли двое солидных мужчин в дорогих серых костюмах. Представившись агентами ФБР и предъявив удостоверения, они спросили разрешения задать мне несколько вопросов.
Я был немало удивлен этим странным визитом и пригласил их войти в увешанную картинами студию. Выслушав сдержанные комплементы по поводу моей живописи и сгорая от любопытства, я предложил им перейти к делу. Чем же был вызван интерес столь серьезного ведомства к моей скромной персоне?
В сущности, все их вопросы сводились к одному – не фальсифицировал ли я когда-либо картины известных художников, а в частности, Пабло Пикассо.
Получив отрицательные ответы, они попросили несколько образцов моей подписи на русском языке. Двух автографов им показалось мало, и я исписал своей фамилией два листа, после чего агенты удалились, оставив меня в полном недоумении.
Я долго думал о том странном визите, пока эта история не нашла логическое объяснение. 18 августа я получил официальное письмо из отдела экспертизы Нью-Йоркского филиала аукциона Кристи.
В письме говорилось, что торговым домом Кристи была приобретена небольшая коллекция картин Пикассо. При расчистке задников на всех пяти холстах была обнаружена написанная на русском языке моя фамилия (!!).
Проведенная ФБР экспертиза показала, что моя подпись на 43 процента соответствует автографам на холстах. Руководство Кристи просило меня, по возможности, дать объяснения этому странному факту.
То письмо мгновенно поставило все на свои места.
Дело в том, что о существовании этих картин я знал уже очень давно, а подписи на обратных сторонах принадлежали моему дяде Абраму Давидовичу Жердину, да и сами картины были написаны не Пикассо. Это очень старая история и произошла она в 1925 году
Но лучше начну все по порядку.
До моего рождения дядя Абраша был самым талантливым человеком в нашей семье. Воспитанный в лучших традициях еврейской интеллигенции, окруженный с детства гениальными произведениями искусства, он впитал в себя оттуда все лучшее. Он учился живописи сначала у Левитана, потом у Бореньки Григорьева, но больше всего Абраша почерпнул у Казимира Малевича, картины которого были в нашем доме повсюду: даже спускаясь в погреб за картошкой, Абраша натыкался на черные квадраты. Это Малевич первым научил моего дядю закрашивать по трафарету холсты черной, а позднее красной краской, и Абраша в этом деле превзошел своего учителя. Ему прочили большое будущее, но судьба распорядилась иначе.
После революции ему пришлось работать в артели вместе с отцом, кормить семью, а когда спрос на картины упал, они быстро перестроили эту артель слепых на новые рельсы – начали шить одеяла.