Благотворительный вечер состоялся в помпезном здании, принадлежавшем Бакинскому нефтяному магнату. У дверей толпилась нарядная публика. Абраша увидел Пикассо. Тот тоже его заметил и приветливо помахал рукой. Марик протянул пригласительные билеты, и они стали подниматься по мраморной лестнице. Вдоль стены на ступеньках, как на параде, стояли казаки в черкесках. Они застыли, не шевелясь, в почетном карауле, сверкая серебряными кинжалами. Абраша с Мариком медленно двигались в потоке дорогих мехов, черных смокингов и орденов. Абраше даже стало немного не по себе. В своем перешитом лапсердаке и коротковатых штанах он чувствовал себя маленьким и ненужным в этой роскошной толпе.
Сверху доносилась музыка. На втором этаже в огромном зале было полно народа. Играл струнный оркестр. Музыканты в русских народных костюмах и казацких папахах как-то выпадали из общей картины золотого декора и помпезных росписей в стиле Буше. Публика стояла кучками по всему залу. Официанты все как на подбор, в белых папахах и черкесках, носили по залу большие подносы с закусками и вином. "А погрому не будет?" – пошутил Абраша. "Не знаю, не знаю, – улыбнулся Шагал, – ты, главное, не стесняйся, возьми бутербродик, шампанское. Расслабься, никто тебя не съест".
"Да я не стесняюсь", – сказал Абраша и взял у проходящего официанта два маленьких бутерброда.
В зале было очень много знаменитостей. Пока Абраша жевал бутерброды, Марик вполголоса перечислил ему, кого он знал в лицо. Там был наследный принц Монако, художники: Фернан Леже, Андрэ Деран, Михаил Ларионов в непомерно большом галстуке-бабочке, Ван Данген в белой, как у монаха рясе, русский писатель Бунин с женой.
Абрам увидел и своих знакомых: Клеопатру Белоликову, Панкрата в его неизменной бурке, только голову на этот раз украшала турецкая феска.
Панкрат разговаривал с худым мужчиной в клетчатом пиджаке и несуразном оранжевом жилете. "Да это никак Мандаринов, – сказал Марик, – занятный тип, беллетрист, низвергатель авторитетов. Рекомендую познакомиться". Было очень много политических деятелей, известных артистов и просто богатых людей. "Марик, посмотри, – Абраша дернул Шагала за рукав, – у того Мандаринова тоже синяк под глазом, как у Василия Македонова". "Это следы их литературно-художественных споров, – улыбнулся Шагал, – никак не могут поделить второе место. Пойдем, я тебя познакомлю". И они стали протискиваться через толпу.
"Привет труженикам пера, – сказал Марик, – познакомьтесь, Абрам Жердин, художник из Гомеля". "Привет, Абраша", – небрежно бросил Панкрат. "Рад познакомиться, Афанасий Мандаринов, а это восходящая звезда русской поэзии Клеопатра Белоликова", – с ложным пафосом сказал беллетрист и почему-то засмеялся. Панкрат, вторя ему, тоже засмеялся, а Клеопатра, покраснев, фыркнула и резко отошла, затерявшись в толпе. Афанасий продолжал: "Видишь, – не нравится ей. Дура набитая, туда же, в русскую литературу. Ты не обижайся, Марик, ты знаешь, я не антисемит, но невозможно, невозможно продохнуть от этих инородцев. И все норовят туда же. России нужны русские писатели", – закончил он глубокомысленно. "А почему ты так решил, откуда ты знаешь, что нужно России?", – спросил Марик и незаметно подмигнул Абраше. "Откуда я знаю, – распалился Афанасий, – смотри, кто такой Фонвизин? Фон Визин – немчура, ничтожество. Гоголь – поляк, шляхта недорезанная. Пушкин ваш хваленый – африканская морда. Достоевский – литовец. Тургенев – французишка, чтиво для слабонервных дамочек. Лермонтов – шотландец, шваль. Все, все, кого ни возьми, все инородцы. Фет ваш, еврей обрезанный, можете им гордится. Да что и говорить, я интересовался этим вопросом, много перелопатил книжек, меня не проведешь. Исконно русских писателей раз два и обчелся. Демьян Бедный, я, да Панкрат. Если хотите знать, – не унимался Афанасий, – я Панкрата ни с какими Пушкиными не могу сравнить. Не умеет и не пишет. Честен и неподкупен, как и подобает русскому писателю". У Панкрата даже засветились глаза. "Ну, ты захватил меня совсем, Афоня".
"Извините, пожалуйста, – осторожно спросил Абраша, – а что вы написали?" "А ты, что, не читал, – удивился Мандаринов, – "Страдания молодого Афанасия", – и добавил гордо, – нашумевший роман, странно, что ты не слышал".
"А как твоя газета, – спросил Марик, – все издаешь?" "А куда она денется? Издаю в Харькове, – и, обернувшись к Абраше, спросил: – а у вас в Гомеле она продается? Называется "Цитрон", очень популярная, содержательная газета, рекомендую подписаться". "Я не припоминаю, – смутился Абраша, – может и продается. "Цитрон", говорите? Красивое название, надо будет поискать". "Эх, я вообще скоро вернусь в Россию, руки чешутся, противно от этих французов. Мерси Боку. В России, правда, тоже сплошная мордва, да татары. Москва, вообще, скопище инородцев, деревня. Единственное место, где остались исконно русские характеры, это Харьков, да пожалуй, Суммы. Все! Больше нет. Потому я "Цитрон" в Харькове и издаю. Помяните мое слово: быть Харькову столицей России.
Посмотрите, вон там, опять эта проститутка Ки-Ки с американцем, уже с другим. Кто это? Мэн Рэй, фотограф? А она сучка всех французов перетрахала и уже принялась за американцев", – презрительно сказал Афанасий. "Скоро за русских возьмется", – засмеялся Панкрат. "Держи карман шире", – злобно ответил Мандаринов и, в этот момент открылись высокие золоченые двери, публика поспешила занимать места в концертном зале.
Зал был небольшой, но очень уютный и вместил всю публику. Абраша утопая в мягком бархатном кресле, принялся смотреть по сторонам. В ложах поблескивали ордена и бриллианты, там сидели богачи и политики, а в партере была публика попроще. Панкрат занял место прямо перед Абрашей и из-за его фески Абраша плохо видел сцену. Афанасий сидел напротив Марика у самого прохода, а справа от Абраши сидел интересный мужчина в черном смокинге. Шагал сказал, что это – известный русский артист Александр Вертинский. Здесь раздались аплодисменты. На сцену вышел симпатичный молодой человек с очень живым лицом. "Поэт Жан Кокто", – шепнул Марик. Молодой человек произнес короткую речь. Абраша только понял, что он благодарит всех присутствующих за участие в этом благотворительном вечере. Потом Жан Кокто прочитал короткое стихотворение о любви, весне и музыке. После него на сцену выходили еще много поэтов. Абраша потерял счет, все очень старательно аплодировали.
Вдруг раздалась барабанная дробь и занавес начал медленно подниматься. Абраша даже немного привстал.
Все пространство сцены было украшено цветами и флагами разных стран.
Задник весь состоял из белых роз, переплетенных красно-синими лентами.
Слева стоял белый рояль, а посредине на подиуме, усыпанном розовыми лепестками, возвышалась необыкновенной красоты золотая Арфа. Раздались бурные аплодисменты и под их аккомпанемент на сцену впорхнул, да, именно впорхнул, невысокий лысоватый человек с неинтересным, маловыразительным лицом в скромном сером костюме. Он был похож на дореволюционного коллежского асессора, но держался, как генерал. Он поднял руки и зал затих, повинуясь движению его коротких толстых пальцев. "ЗЕВС", – подумал Абраша. "Я благодарю всех присутствующих, – произнес Зевс на плохом французском, – за ваши щедрые пожертвования в фонд голодных детей Бразилии. Позвольте и мне внести свою скромную лепту в наше великое дело". Он говорил, размахивая руками. Казалось, что он дирижирует невидимым симфоническим оркестром. Зевс закончил свою речь словами: "Я посвящаю этот концерт Глиэра всем униженным и оскорбленным", –и под громоподобные аплодисменты он величественно поднялся к арфе. Пианист тоже занял свое место у рояля. Зал притих.
Выдержав продолжительную паузу, Зевс коснулся арфы. Его пальцы плавно запорхали в воздухе, нежно скользя по золотым струнам.
Чтобы не создавать шума, Абраша осторожно стащил ботинки и с облегчением вытянул затекшие ноги. "Ох, какая благодать", –
подумал он. Звуки арфы накатывались на него как морские волны и он, убаюканный сладкими переборами струн, мирно заснул.
Ему приснился сон. Как будто он стоит на берегу теплого моря, а вокруг него, на песке, сколько хватает глаз, сидят и лежат голые люди. Нет, конечно, не совсем голые, но почти, в очень коротких, странных купальных костюмах. Там были люди разных рас и национальностей. Некоторые спали на смешных раскладных кроватях, другие играли в карты или читали книги под яркими большими зонтами, воткнутыми в песок. У многих были большие ящики. Абраша обратил внимание, что цветные ящики были полые изнутри. В них, во льду, лежали яркие круглые банки. По всей видимости – прохладительные напитки. А из черных ящиков слышалась музыка. Он догадался, что это такие граммофоны, только без труб. Все море кишело людьми. На берегу играли дети. Вдруг Абраша услышал русскую речь: "Фима, скажи ему, чтобы он вышел на сушу, отнеси ему бутерброд". Абраша увидел полную еврейку с пышным бюстом. Она намазывала себя чем-то жирным из маленькой плоской бутылочки. Сначала он хотел заговорить с этой женщиной, но она была почти голая, и Абраше стало неудобно. Он пошел, лавируя между лежащими людьми в сторону высоких домов, которые поднимались сплошной стеной в противоположной морю стороне.