"Ну, как тебе? Только что закончил", – сказал он. Абраша даже ахнул: "Ну, мы молодец, вот спасибо тебе, что увековечил меня, – с благоговением произнес он. Сидя в кресле и дожевывая бутерброд, он внимательно стал рассматривать картину. На ней Шагал нарисовал Абрашу. Он летел над Парижем со своим одеялом, скрученным в трубу, а над ним, вращаясь в ярком беспорядке, плясали лошади, неведомые птицы, ангелы, цветы и маленькие домишки гомельской окраины с горящими на солнце стеклами.
"Марик, ты превзошел сам себя, это настоящий шедевр", –торжественно произнес Абраша.
"Спасибо, мой дорогой, рад, что тебе понравилось", – улыбаясь, сказал Шагал и принялся натягивать новый холст на подрамник.
Абраша, отхлебывая остывший чай, еще долго рассматривал картину. Его сердце переполняла гордость. Он внезапно вспомнил свой странный сон и, закрыв глаза, попытался восстановить в памяти все детали. "Ты знаешь, Марик, – произнес он задумчиво, – мне сегодня опять приснился дядя Соломон". И он принялся пересказывать все по порядку: этот странный город с железной дорогой, висящей в воздухе, машины, евреев с мешками еды и экзотических фруктов. Шагал, не отрываясь от работы, внимательно слушал и только когда Абраша закончил рассказ, он откинулся на стуле и, глядя куда-то в сторону, тихо произнес: "Это был вещий сон, – и, помолчав, добавил, – если еще приснится дядя Соломон, передавай мой поклон. Хороший был человек. Земля ему пухом".
Они просидели дома почти до трех часов. За разговорами время текло незаметно. Абраша рассказывал про Гомель, про родичей, про артель слепых. Они вспомнили Малевича, как слепые перепутали бочки с краской, как неожиданно получился красный квадрат, который Казимир назвал "Живописный реализм крестьянки в двух измерениях". "Ну и Казик, ну и аферист", – смеялся Шагал. Они вспомнили Сутина. Здесь Марик воодушевился: "Давай навестим его. Передашь ему мамино варенье, он будет рад тебя видеть, а оттуда вместе пойдем на благотворительный вечер". Абраша с энтузиазмом принял это предложение. Он не видел Хаима почти 10 лет. Они быстро собрались и вышли в город.
Был теплый майский день, солнце стояло еще высоко. Абраша даже снял лапсердак, он с трудом поспевал за Мариком в своих не разношенных ботинках. "Это тебе не Гомель, – посмеивался Шагал, – здесь надо ходить быстро, а то никуда не успеешь".
Студия Хаима Сутина оказалась совсем недалеко. Он снимал огромный сарай на улице Святого Готхарда, бывший мясной склад. Там на стенах еще остались крюки, на которые подвешивали туши для разделки. Марик предупредил Абрашу, чтобы тот ничему не удивлялся. "Прошло много времени, – сказал он, – Хаим очень изменился".
Сутин встретил их у дверей студии. Он был весь перемазан краской, как маляр. Он стоял, опершись на стенку сарая, и курил сигарету. Его глаза поразили Абрашу, они горели как в лихорадке. Судя по всему, Хаим был нездоров. Он с трудом узнал Абрашу, да это и так понятно: последний раз они виделись на свадьбе у тети Фиры. Абраше было тогда всего 15 лет.
Чтобы не испачкать их краской, Хаим не стал обниматься. "Давайте, ребятки, без церемоний, – сказал он, – посидим здесь на дровах, а то у меня в студии не продохнуть. Я уже вторую неделю пишу говяжью тушу. От мух просто нету спасения, совсем одолели, – извиняясь, сказал Хаим, и они расположились за сараем на досках. – Ну что там нового в Гомеле, как тетя Фира, все молодеет?" – спросил он, прищурившись на солнце.
Абраша обстоятельно рассказал все гомельские новости, не забыв упомянуть, что он приехал за нитками. "А, кстати, дядя Хаим, вы не знаете, где они продаются", – поинтересовался Абраша. Здесь Марик рассердился: "Слушай, шлемазл, хватит приставать к людям, я же тебе сказал – завтра купим". Абраша виновато улыбнулся: "Видите, дядя Хаим, Марик меня с утра до вечера кормит завтраками, а у нас в артели слепые сидят без работы". "Ладно, поможем твоим слепым", – успокоил его Сутин. Здесь Шагалу надоело, и он сменил тему: "Слушай, Хаим, пошли с нами на благотворительный вечер, вместе веселей. Там будет знатный буфет, музыка". "Ну, нет, вы меня увольте, я на ваши балы не ходок. И конечно, там будет ЗЕВС, да? Вот видишь, я угадал. Он никогда не упустит случая, как же. Вы уж без меня, как-нибудь". "А что это за ЗЕВС", – осторожно поинтересовался Абраша. "Да ты слышал о нем, – ответил Хаим, – известный музыкант, играет на арфе, Зиновий Евграфович Веселев-Стоцкий, сокращенно ЗЕВС. О нем все газеты пишут. Помнишь, он еще у себя на даче под Питером прятал писателя №>. "Да, да, что-то припоминаю", – ответил Абраша. "Ты знаешь, Марик, – продолжал Сутин, – я над этим феноменом не устаю размышлять. Вчера не мог заснуть, вот до чего додумался. Кто сейчас помнит писателя N – никто. А он при царе сидел, при временном сидел, большевики и те три года гноили в ЧЕКА. Написал четыре толстенные книги "Честь и совесть русской демократии". А где он сейчас никто не знает, да и никому нет дела. А ведь ЗЕВС на нем и выехал, ведь арфист он довольно средний. Подержал писателя неделю зимой на нетопленной даче, а дивиденды собирает и по сей день, уже почти пять лет. Все разыгрывает одну и ту же кропленую карту". "Да, – засмеялся Шагал, – ему удалось достичь в музыке недосягаемых высот". "Не просто высот, – продолжал Сутин, – ведь он впервые создал симбиоз политики и музыки, до него это не удавалось никому. Он стал иконой. На него ходят просто посмотреть, поклониться. Даже посещение его концерта, по сути, является уже политическим актом".
Абраше были не очень понятны философские размышления Сутина, и, чтобы сменить разговор, он произнес: "А помните, как мама играла на фортепиано". "Твоя мама играла великолепно, – ответил Сутин и, повернувшись к Шагалу, продолжил, – но она еще не достигла той вершины, где мастерство музыканта уже не имеет никакого значения. Мне странно только одно, – продолжал он, – неужели никто не видит, что это обыкновенный черный квадрат, или здесь замешана магия. Кто-нибудь, в конце концов, закричит, что король голый, а?" Хаим нервно прикурил вторую сигарету. "Успокойся, дорогой, – сказал Марик, – я думаю, – добавил он задумчиво, – видимо это кому-то выгодно. К тому-же ЗЕВС уже стал недосягаем; он дружен со всеми монархами и сильными мира сего. Даже большевики перед ним снимают шляпу. Я думаю, что чекисты давно ломают головы над этим феноменом, и они еще долго будут изучать опыт ЗЕВСа в партийных школах".
"Слушай, – прервал его Сутин, – а на что он в этот раз собирает деньги?"
"Не помню, – ответил Шагал, – кажется, половина сбора пойдет голодающим детям Бразилии". "Ну конечно, – рассмеялся Хаим, – поезжайте в Бразилию, спросите у детей. Молодец – и концы в воду. Ладно, Марик, хватит об этом, а то гостю не интересно". И повернувшись к Абраше, спросил: "Говорят, что у тебя Пикассо купил одеяло, правда?" Абраша гордо ответил: "Да, 200 франков выложил, а вчера Македонов мне заказал 30 таких одеял". "Слава тебе, Господи, –засмеялся Сутин, – будет ему теперь тепло холодными зимними вечерами, – и добавил, – тоже хорош гусь, туда же метит. Но до арфиста не дотягивает, слабоват. Ладно, хватит про этих клоунов, надо работать. Заходите в студию, только затыкайте носы". Он вошли в сарай, и Абраша сразу почувствовал сладковатый смрад гниющего мяса.
Огромная говяжья туша висела на крюке прямо перед мольбертом, а вокруг нее, жужжа и поблескивая в солнечном свете, кружился густой рой жирных зеленых мух.
"Господи, – сказал Шагал, – как ты можешь здесь работать?"
"Жизнь не всегда пахнем розами, – печально улыбнувшись, ответил Сутин, – я уже замучился с этой тушей, теряет цвет, жухнет, приходится подкрашивать кровью. Хорошо, что бойня за углом, вот взял полведра свежей кровищи". И он начал красить тушу, макая толстую кисть в ведро. Здесь Абраша заторопился. Он достал из мешка банку, завернутую в газету. "Вот вам мама передала вишневое, сама варила, с нашего сада", – сказал он скороговоркой. Он хотел поскорее выйти на свежий воздух.
"Ну, спасибо, дорогой, – сказал Хаим, – разворачивая газеты. – Боже мой, что за цвет, что за чудо. Вот, где разгадка". И он, подскочив к туше, стал намазывать ее вишневым вареньем. "Ах, какая красота", – повторял он, и его глаза снова загорелись нездоровым лихорадочным блеском.
Здесь Абраша почувствовал резкий приступ тошноты, и они, наскоро простившись, выскочили на улицу. Некоторое время они шли молча. "Не знаю, – начал Абраша, – странно мне это все, мухи, гниль, – противно". "Понимаешь, Абрашенька, – задумчиво произнес Шагал, – Хаим – честный художник и добрый человек. Ему довольно трудно живется. Картины покупают нечасто, работает он очень медленно. Искусство – это мучительный путь познания мира и самого себя. Ты ведь тоже художник, должен понимать". Шагал очень грустно улыбнулся: "Я тебе вот что еще скажу, – дай Сутину миллион, он все равно будет сидеть в своем вонючем сарае и писать тухлое мясо. Такой уж он неподкупный и непримиримый человек. За это я его и люблю. Вот какое дело".
По дороге они зашли в кафе. Шагал выпил чашку кофе, а Абараша просто посидел с ним, он ничего не хотел – у него не было аппетита. Наступил вечер, стало прохладно, зажглись фонари. Абраша застегнул лапсердак, его знобило.
Он шли быстрым шагом по вечернему городу среди нарядных парижан. Только на минуту они задержались на мосту через Сену. Собор Парижской Богоматери вырисовывался отчетливым черным силуэтом на фоне синего темнеющего неба. Абраша не сдержался и прицельно плюнул на баржу, проходящую внизу. "Ну что, шлемазл, нравится тебе Париж", – спросил Шагал. "Ничего особенного, город как город", – важно ответил Абраша, поправляя носки. Ботинки ему были явно малы.