Неслышно вошел слуга с подносом. Зола, как только поселились в особняке, предупредила Антона, что все слуги следят за хозяевами, доверять им нельзя. "Следят? - удивился Антон. - Зачем?" - "Сообщают", - сказала Зола. "Кому? Капитану?" Антон подумал, что вряд ли слуга сможет сообщить капитану Ланкастеру об Антоне и Золе что-то такое, чего капитан если и не знает, то не предполагает. "Не капитану", - ответила Зола. "Тогда кому?" - "Туда", - Зола посмотрела в окно на небо. "Богу?" - шепотом поинтересовался Антон. "Не знаю куда! - рявкнула Зола. - Понимаешь, мы все, включая капитана, здесь как на ладони, как рассыпанные крошки, а они нас клюют… Мы ничего не знаем про тех… в центре, а они про нас все! Откуда?"
Несколько раз Антон пытался заговорить со слугой на подозрительные, как ему представлялось, темы, но тот молчал. Это противоречило утверждению Золы, что слуга подслушивает и вынюхивает. Антон перестал обращать на него внимание.
Получив от Золы указания насчет обеда, слуга вышел.
- Я вспомнила, - отслеживая взглядом удаляющуюся спину слуги, шепотом продолжила Зола, - у Монти тоже все время был отказ да отказ, потом он подружился со сторожем, и получилось. Я тогда маленькая была, не поняла, а сейчас сопоставила, - схватила Антона за руку. - У Монти не было официального разрешения, он все придумал! Но ведь… попал же туда!
Антон подумал, что все предположения Золы проверяются с большим сопротивлением. Как убедиться в том, что слуга доносчик, когда он как черт от ладана бежит от разговоров, где Антон был бы рад дать ему повод донести на себя, чтобы потом пристрелить. Как уличить в знании электроники деда, у которого с бороды капает самогон, который ничего в жизни не знает, кроме трех газет, одна в печку да забубённого пьянства?
Но еще Антон знал, что самые правильные идеи как раз те, которые вызывают наибольшее сопротивление, против которых восстает не только здравый смысл, но целые народы и государства. Такой была идея реинсталляции, терпящая сокрушительный крах.
- Я знаю этого деда. Его голыми руками не возьмешь…
- Нет такого человека, которого нельзя было бы взять голыми руками, - возразила Зола. - Просто это требует времени и ласки. Подумай, сынок, у тебя получится.
Антон, впрочем, совершенно не был уверен, что получится… "Какой еще ласки?" - с отвращением подумал он.
Антон вспомнил, что сегодня очередное заседание правительства. Настроение сразу испортилось. Он ходил на эти заседания как на казнь, и если чему и удивлялся, так это что до сих пор возвращается домой живым.
Он знал, как все будет происходить. Николай доложит, что промышленность стоит, рабочие выдвигают невыполнимые требования, тащат с заводов все, что только можно. Гвидо вскользь заметит, что в провинции назревает самый настоящий голодный бунт. Потом Конявичус скажет, что не хватает людей, чтобы убирать с улиц трупы. "Если раньше разбойничали в основном организованные и управляемые банды, - со знанием дела объяснит главнокомандующий, - то теперь все кому не лень. Преступность переживает самый настоящий бум, социальный взрыв. Еще недавно департамент полиции мог гарантировать относительную безопасность гражданам в пределах правительственного квартала. Теперь не может". Вице-премьер без портфеля добавит, что нравы в провинции упали ниже некуда. Бессмысленный вандализм сделался практически повсеместным, улицы города превратились в отхожие места, в капища чудовищных массовых совокуплений под открытым небом на глазах у детей и прохожих. Раньше такого не было! Затем примерно в том же духе выступят еще несколько человек. После чего Ланкастер предложит всем разойтись. Или на этот раз не предложит?
Антон устал от ощущения, что капитан играет его жизнью, почему-то уберегает от расправы, хотя мог бы и не уберегать. А иногда Антону казалось, что капитан - единственная его защита во враждебном мире. Антон был счастлив принять любую его волю, в том числе и неопределенность. Антон любил капитана и… верил ему. Ланкастер заменил ему Бога. Что-то противоестественное заключалось в одновременной преданности садисту-капитану и идее справедливости. Но Антон давно привык к противоречиям. Он понял: его удел - нестись над землей в вертолете, не зная, как им управлять, не ведая, где приземлиться.
…Он вспомнил, как, сменив респектабельную одежду министра культуры - тесноватый пиджачок и штаны Конявичуса - на лохмотья, пошел на площадь, где собрался народ. То были первые дни после объявления указа о справедливости. Все пришло в движение. Антону хотелось почувствовать, чем дышит, чего ждет от власти народ. Едва ступив на тысячегорло орущую площадь, Антон понял, что и в лохмотьях он здесь отнюдь не в безопасности. Понятие "безопасность" представало на площади не имеющим место быть. Над толпой, как птица со стальными когтями и отточенным носом-стилетом, носился вопль "Бей!". И били. То там, то здесь взлетали в воздух окровавленные тела. Сначала не повезло человеку, в котором опознали продавца векселей "Жизнь-2210". Антон и не знал, что были выпущены векселя, гарантирующие, как он установил по нечленораздельным выкрикам, их обладателям жизнь до 2210 года. Судя по всему, кто-то из держателей векселей не дожил до указанного года. За что только что и наказали предполагаемого продавца-обманщика. Потом над площадью раздалось: "Смерть хачикам!" Антон понятия не имел, кто такие "хачики", однако поостерегся спрашивать, чтобы его самого не приняли за "хачика".
Вместо радости от реинсталляции справедливости в жизнь, состязания конструктивных идей Антон увидел в народе вырождение, кровь и ярость. Было очень много одурманенных, пьяных. К мучительно размышляющему, кто такие "хачики" и чем они не угодили народу, Антону приблизилась худая, изможденная женщина с синими, насквозь проколотыми руками, с комком седой пакли на голове вместо волос. В одной руке она сжимала шприц, на другой сидел крохотный ребенок, тем не менее глядящий по сторонам вполне осмысленно. Наконец, ей удалось всадить шприц в руку, на которой сидел несчастный ребенок. Женщина заметила Антона еще издали, несколько раз он ловил на себе ее злобные взгляды. Антон чувствовал, что надо уходить. Но почему-то стоял как парализованный, словно женщина не себе, а ему всадила ломовую дозу чудовищного - до Антона долетел запах - наркотика керосин-икс. Этот наркотик почти ничего не стоил, но и те, кто его употреблял, жили недолго.
"Ты кто? - Женщина вытаращила на Антона блестящие прыгающие глаза. - Наемный с керамического?" "Нет, я…" - растерялся Антон. "Из третьего укрепсельхоза?" "Не совсем, я…" "Значит, из компряда или… бандит!" - констатировала женщина. "Я их сам ненавижу!"
Достаточно было дуре крикнуть: "Бандит!", с него бы тут же содрали кожу. Она бы, вне всяких сомнений, крикнула, если бы вдруг не зашлась сухим, разрывающим остатки легких кашлем.
"Я тебя раньше здесь не видела, - проплевалась женщина, - ты работаешь в муниципалитете! Это ты выселил нас из квартиры в землянку на кладбище!"
"Я не работаю в муниципалитете! - в отчаянье, потому что к ним стали присматриваться неровно стриженные люди с выбитыми зубами и короткими ломиками в руках, крикнул Антон. - Я дезертир с трудфро! Спрыгнул с поезда. На заставах сейчас почему-то пропускают, я случайно здесь. Что у вас происходит?"
"Что происходит? - сонно взглянула на него женщина. Антон перевел дух. Теперь у нее не будет сил кричать. - Убить хотят, вот что!"
"Кто хочет? - искренне удивился Антон. - Я читал вашу газету. У вас теперь справедливость, эта… как ее… реинсталляция. Еще немного, и - каждому по потребностям, от каждого по способностям. Вы счастливые люди! Вам жить и жить! Радоваться надо! Брать все в свои руки. А вы…"
"Убьют, всех убьют… - монотонно бубнила женщина. Но вот взгляд ее вновь прояснился. - Ты сказал, дезертир? Дальше побежишь, здесь не останешься?"
"Не знаю, - ответил Антон. - Может, останусь, у вас… интересно".
"Не останешься, - убежденно произнесла женщина, - а останешься, так сдохнешь с голоду. - Подбросила на слабеющей руке крохотного ребенка. - Ты же не хочешь сдохнуть с голоду?"
"Нет, - пожал плечами Антон. - Кто же хочет?"
"Возьми девчонку! - Женщина вдруг протянула ему ребенка. - Возьми, мне не выкормить. Ей четыре года, а смотри какая маленькая. Возьми, она мало ест".
Антон изумленно молчал. Женщина истолковала его молчание, как колебания.
"Может, дойдешь где получше, сдашь в детский дом. А нет, так… возьми на мясо. Я много не прошу, сто тысяч форинтов. Это тьфу! Три порции керосина-икс! Где ты найдешь жратву? Возьми!" Изо рта у нее запахло керосином, на губах появилась желтая пена.
Антон в ужасе отшатнулся. Ребенок смотрел на него голодными умными глазами…
36
…Вернувшись домой, Антон напился. Его мучила мысль, что люди хуже зверей, что он опоздал со своей идеей лет эдак на двести. Возможно, реинсталляция могла бы помочь следующему поколению - крохотным голодным детям с умными глазами, но у них не было шансов дожить. Идея справедливости не может осуществляться в злобной, враждебной пустоте. Столпившийся на площади народ как раз и являлся злобной, враждебной пустотой. Антон подумал, что терять, в сущности, нечего. С людьми можно было делать что угодно, так как давным-давно не осталось ничего, чего бы они сами с собой не сделали.
"Ты не политик, - не так давно заявила Антону Зола. - Твоя реинсталляцигя - параша, глушняк. Тебе хана, если ты не придумаешь конфетку, не сунешь ее под нос кабинету министров. Ты потек в разные стороны, а надо выбрать одну точку и бить, бить туда, пока всем тошно не станет! Тогда они отстанут, забудут про тебя".