Антона могли бы понять Елена и Слеза. Но Елене он сам остановил электронное сердце. Слеза оказалась сотрудницей СБ, посланницей неведомого центра. В ее кажущейся эластичности, податливости угадывался жесткий каркас, как стальной стержень внутри резиновой дубинки спецназовца. Культурная, утонченная, все понимающая, Слеза была более серьезным противником, нежели дуболомы Гвидо и Николай. Она не поможет Антону пробраться в библиотеку!
…Антон один сидел возле светильника у бассейна в саду капитана. Его не прогоняли. Это означало, что капитан, по крайней мере сегодня вечером, не считал Антона пропащим человеком. Зола говорила Антону, что если глава администрации пять раз кряду откажет в аудиенции какому-нибудь министру или банкиру - это верный знак, что отказнику не жить.
Звезды падали ежесекундно. Небо казалось невообразимой величины ротаном, вздумавшим метать икру. Антон подумал, что приближается наивысшая точка его одиночества, та самая, когда у человека не остается никого, кроме Бога.
- Расскажи-ка, сынок, что вычитал в библиотеке? - сказала однажды утром Антону Зола.
Было редкое утро, когда они проснулись вместе. Антон хоть сейчас был готов к делам, чувствовал себя исполненным бодрости и энергии, как и всегда в последнее время. С началом реинсталляции он потерял интерес к алкоголю и наркотикам. Реинсталляция действовала на него сильнее, нежели алкоголь или наркотики.
Про Золу сказать этого было нельзя. Она проснулась с опухшим лицом, со слипшимися от косметики глазами. Ей требовалось время, чтобы привести себя в порядок.
Чтобы не кричать сквозь воду и дверь, Зола имела обыкновение принимать душ с дверью нараспашку. Антон обратил внимание, что тело Золы, еще недавно стройное и литое, изменилось не в лучшую сторону. У уполномоченного по правам человека появился живот, бедра утяжелились, сделались похожими на устремленные носами вниз утюги. Теперь Антон ни за что не спутал бы ее с мальчишкой, как когда впервые увидел, идущую с Омаром по лесной тропинке. Зола перестала делать гимнастику. Антон, напротив, каждое утро до изнеможения. Он смотрел на топчущуюся под душем, расплывшуюся, серую с похмелья Золу и думал, сколь вместительно и не вполне чистоплотно странное понятие "любовь". Он любил прежнюю - тонкую, решительную, отважную - Золу и все еще продолжал любить нынешнюю - открыто спящую со множеством людей, толстеющую, опускающуюся, превращающуюся в неряшливую тетю Салли.
Если бы словами можно было что-то изменить, Антон бы произносил их неустанно. Но Зола плевать хотела на слова. У нее были свои собственные представления о жизни, и она не собиралась их менять.
И все же Антон пытался.
"Брось, - ответила ему Зола. - Я положила жизнь, чтобы жить так, как сейчас. Зачем мне себя ограничивать? Сколько мне осталось? Пять лет? Кому я потом буду нужна - толстая, черная старуха? Я совершенно счастлива, Антон! Мне ничего не надо! - Вдруг зарыдала: - Я хочу родить тебе ребеночка, Антон, только он будет немного негритеночек, не побрезгуешь? Давай поженимся? - И в голос, с диким каким-то подвывом: - У меня нет креста на ляжке, захочу и рожу, понял! А-а-а!"
Антон обнимал Золу, гладил по крашеным, жестким, как проволока, золотистым волосам, забывал про дела, про Антарктиду, про все на свете.
Только не про Слезу.
Это еще раз подтверждало, сколь вместительно и не вполне чистоплотно понятие "любовь". Особенно когда в одном случае к нему примешивается жалость, в другом - сомнение и страх.
- Так что ты вычитал в библиотеке, сынок? - повторила Зола. - Расскажи. Я когда-то тоже любила читать. А сейчас люблю, когда читают другие, а мне рассказывают…
- Ничего, - ответил Антон.
Указ вступил в действие. По радио с утра до ночи говорили о реинсталляции. Тираж "Демократии" расходился до последнего экземпляра. Уже был учрежден "Рекульт-банк" с уставным капиталом в миллиард форинтов, вице-президентом которого был избран Антон. Акционерное общество открытого типа "Инстал", в совете директоров которого опять-таки заседал Антон, планировало выпуск акций и облигаций на многие миллиарды форинтов.
Вопреки ожиданиям Антона, фермеры не спешили везти на городские рынки овощи и фрукты, продавать их за крепчающие благодаря реинсталляции, как уверяли Антона финансисты, форинты провинции "Низменность-VI, Раnnоnia". В городе было голодновато.
В правительственном квартале действовала система особого снабжения. Антон не понимал, откуда берутся качественные продукты и напитки, получаемые им и Золой по продовольственным аттестатам членов правительства. Таких не было даже в центральном супермаркете, где покупали продукты предприниматели и бандиты.
"Если их делают в провинции, - сказал Антон, - разве нельзя запустить рыночный механизм, увеличить производительность труда, чтобы продукты и напитки были во всех магазинах города?"
"Дурак, - ответила Зола, - в провинции всего три продовольственных спеццеха, они и так еле дышат. Остальное нам присылают из центра. Каждый месяц приходит бронированный поезд. Гвидо составляет заказ, передает через компьютерную сеть или по ВЧ, Вообще-то твоя подчиненная может объяснить лучше. Она отвечает здесь за электронику. Второй человек после капитана. А может, и первый. Ты с ней поласковее, Антоша, чтобы она не настучала на нас в центр за эту твою… реинсталляцию".
Прямолинейным, грубым, но ясным умом Зола верно схватывала суть.
Антон промолчал.
Неладное творилось и на заводах. Вместо того чтобы в поте лица производить сверхплановую продукцию, без посредников реализовывать ее за твердеющие форинты, рабочие взялись выставлять бесконечные, совершенно невыполнимые требования. Они собирались в цехах толпами, избирали какие-то "комитеты прямого действия" - компряды - скандировали: "Вся власть компрядам!", грозились двинуться мирным шествием на правительственный квартал, чтобы вытряхнуть из нагретых кресел зажравшихся гос- и партаппаратчиков, кровопийц-банкиров и бандитов-мафиози.
Правительство ставило против них войска, однако применять оружие пока запрещалось. Солдаты не верили своим ушам, открыто поговаривали об измене в высших эшелонах власти. Солдаты всегда жили тем, что грабили убитых, торговали заложниками, тащили что можно из квартир и домов, когда проводились масштабные акции по вытеснению бандформирований из городов и укрепсельхозрайонов. В ответ на запрещение стрелять солдаты потребовали погасить задолженность по зарплате. Естественно, денег на это в бюджете провинции не было.
Одним из пунктов указа о справедливости существенно облегчался доступ в черту города. Туда стала просачиваться разрозненная вооруженная шпана, прежде отсиживающаяся в глухих лесах, промышлявшая случайными грабежами и охотой на радиоактивных змей. Средь бела дня загремели выстрелы, запылали коммерческие ларьки. Особенно худо пришлось так называемым "ходячим ларькам", то есть людям, надевавшим на себя деревянный короб с товаром и отправлявшимся с торчащей из короба головой в железной каске на поиски потенциальных покупателей. Этих постоянно находили в разграбленных коробах, как в гробах. Хоронить их было хорошо и просто, поэтому никто особого шума не поднимал.
Антон, однако, уверял себя и членов правительства, что временные минусы политики реинсталляции с лихвой искупаются плюсами, а именно - пробуждением в народе интереса к жизни.
Интерес к жизни в народе просыпался столь интенсивно, что в редакцию газеты "Демократия" пришло письмо от читателя. "Кто придумал этот рестоляций, - писал назвавшийся Владеяром читатель, - того мало за яйца прибить гвоздями к забору!" Никто из сотрудников редакции не помнил, чтобы читатели присылали письма. Луи попросил у Антона прибавки к жалованью, поскольку теперь ему в дополнение к своим многочисленным обязанностям придется заниматься еще и письмами.
Докладывая на заседании кабинета министров, Антон заверил присутствовавших, что грязная пена скоро схлынет, начнется не просто улучшение, а сказочное преображение жизни провинции. Конявичус поинтересовался, из чего платить солдатам? Николай высказал соображение, что таким славным ребятам, как литовцы, жалованье ни к чему, сладкий воздух реинсталляции должен быть им милее презренных форинтов.
С того заседания минула неделя, однако грязная кровавая пена не только не схлынула, но стала еще пенистее, грязнее, кровавее.
- Как же так, ничего не вычитал? - удивилась Зола. - Там столько разных книг.
- Где столько разных книг? - разозлился Антон.
- В библиотеке.
- Я не могу туда попасть! - закричал Антон. - У меня нет допуска в компьютер! Только если придет разрешение из центра!
- Что же твоя подружка? Ей пальцем пошевелить, и…
- Не шевелит, - сказал Антон. - Я давно ее не видел.
- Значит, ты плохо шевелишь своим… пальцем, - усмехнулась Зола.
"Неужели… ревнует?" - с трудом вспомнил редкое слово Антон.
Зола уже вышла из-под душа, сидела перед зеркалом, пытаясь расчесать поднявшиеся от горячей воды, как от взрыва, волосы.
"Нет, не ревнует", - решил Антон. Слишком уж озабоченным было пепельное лицо подруги.
- Там был старик! - положила на столик перед зеркалом расческу Зола. - Как же я забыла? Сторож - рыжий старик с бельмом, пьянчуга!
- С бельмом? - удивился Антон. Бельма он не приметил.