Лис уже давно ушла, а он сидел тут, сидел ещё несколько часов, вращая в руках вынутую из её волос заколку, и смотрел неподвижными глазами на утреннюю харизматичную воду, замкнутую на самой себе, как яростный интроверт. Ничто не нарушало вечности, но что-то было в избытке. Что-то было лишним… Корт вынул из кармана телефон и сделал короткий звонок.
Потом какие-то путешествия, экскурсии, встречи, и день как день пробежал, свалялся в тихие сумерки и обернулся теменью почти истошной.
Вот и ночь. Болтались чудаковатые светильники на поляне, и морщинистая луна падала отражениями в океан, а больше ничего не было видно. Мужчина открыл перед собой зажигалку и увидел сцепленное из деревьев шале – корявую хижину естественного происхождения; разулся и полез телом. Чем-то пахло травным внутри: животные испарения, дым – запахи клубками путались, висели в воздухе, озвучивая мрак. На постели сидела девушка: вычурная спина и громкий нос – дышал; дышала.
– Надо же, Лис, ты вернулась? – спросил он полушёпотом; как сам с собой разговаривал.
Но ему ответили всё-таки:
– Да, Корт, я пришла к тебе.
– Это хорошо. Хорошо, что ты пришла.
Он сел и уткнулся лицом в её волосы. И руки сошлись, сжимали это тело – так крепко, как вмятину оставить, вмять – и обрасти новыми силами.
– Это хорошо, – повторил он и снял с неё платье. – Лис, ты останешься со мной?
– Я останусь.
– И ты не пойдёшь к нему?
– Нет.
– Ты не пойдёшь к нему.
Он поставил пальцы на её шею и начал считать:
– …Третий, четвёртый, пятый… Вот он.
Руки повторяли – грубое воплощение мысли, беглые импульсы – сбежали, вернулись. Корт сжал большими руками с обеих сторон её шею, и что-то в нём такое сейчас проявилось, что-то скользкое внутри, и он поморщился, сдавил руки, но не сильно.
– Мне было больно, знаешь. Мне было не по себе.
– Прости.
– Ты виновата.
– Я не хотела.
– Нет, ты хотела. Хотела заморочить меня.
– Извини.
– Я бы мог быть гораздо счастливее, но теперь я вынужден размышлять, понимать, почему всё так, почему ты забыла меня.
– Я помню тебя, – сказала девушка, задыхаясь. – Я помню.
Он целовал её в шею и спину, и это было так приятно ему – отобрать Лис, получить её назад; так он был доволен собой, что, казалось, не видел ни её заковырок, ни её глупости, ни того, что у неё глаза как-то странно блестят и коричневая плотная кожа. Мужчина трогал тугие волосы, вдыхал её дыхание, а потом вдавил пальцы глубоко в шею и держал так, пока тело не опустилось на подушку.
…Где-то там, в лесу, ломались ветки, носились песни; где-то в лесу угловатые тени мешались с огнём, и возрождались знаки неусвоенных энергий, ссыпаемые бережно чернокожим вершителем в чьи-то доверчивые и простые жизни. Где-то там, в лесу, метались ракушки каури по камням, и остывшие молнии резали древесную плоть, где-то там, в лесу. А где-то тут, в городе, девушка с прямыми волосами в припадке каталась по полу, не желая вынимать из себя этот сгусток, она держала его, как могла; пальцы трещали, выкручивались руки, внутри жгло, а она держала упрямо, не хотела отпускать своё чувство. Но уже ничего нельзя было изменить. Костёр в последний раз вспыхнул и угас, тени исчезли где-то там, в лесу, и разморщинилась луна…
Мужчина подошёл к окну и закурил.
– Лис, прости, но я устал ждать.
Корт посмотрел на своё отражение, выпрямил спину. Он готовился к тому, чтобы снова почувствовать себя любимым.
КАК МОЛНИЯ-МАЛЬЧИК БРОДЯЧИЙ
"Меня зовут Берри, и я не ягода, хотя уже сорок два года все говорят, что я та ещё ягода. Какая именно ягода – та, никто не объясняет, но мне и не надо: я малость замкнутый с детского возраста, но не в том смысле, что мне враждебен весь мир, а в том, что я не способен быть в одной куче со всеми. Когда они объясняют, что я только часть рода, что за мной и передо мной по всемирной пуповине тянется цепочка человеческих жизней, я морщусь и закрываю уши. Потому, что никакой цепочки я вокруг себя не чувствую. Но если уж они так хотят, чтобы я рассказал про своих родичей, то вот что я расскажу.
У моего отца были глухонемые родители, и, когда он плакал, к нему никто не приходил, и с ним никто не разговаривал. Он лежал в корзине на траве, пока его мать пасла коров. Отец вырос злым, слабохарактерным человеком и никогда никого не любил. Его второй сын, мой брат Томигус, полностью унаследовал все отцовские предрасположенности и считал, что люди не услышат его, даже если он будет кричать им прямо в уши. Он утонул в соленом озере в прошлом году, зацепившись волосами за ржавый якорь, и старые моряки, знавшие его, шутили, что он нырял, чтобы биться головой о дно.
Так что брат утонул, а перед этим ещё отец прекратил своё существование, просто распался в один день, не будучи способным удерживать молекулы своего тела в одно целое, и только я как-то спасся, и то не уверен, что надолго, потому что уже сейчас у меня появляются совершенно пустые мысли в голове, и я чувствую эту наследственную муть, которая будет тянуться тоскливо из поколения в поколение, пока не растворится в одном человеке. И этим человеком, видимо, должен стать я.
Ещё у меня, конечно, была мама. Она вышла без шапки на улицу в семь лет и отморозила себе мозг, после чего неделю пролежала в коме, и всё это время её родительница стояла над ней со всей белой церковью, пока мама не услышала колокольный звон, и ангелы не вернули её к жизни. Мама отошла от болезни, но много-много лет после этого падала в обмороки, где снова встречала тех самых ангелов, так что люди были у неё всегда на втором месте. И когда мы родились, она почти с нами не разговаривала, но всё звенела колокольчиком, который вечно лежал у неё в верхнем кармане кофты. Мама ушла от нас пешком куда-то в сторону южного полюса, и мы больше не имели от неё никаких новостей.
Мамина мама, моя бабушка, сначала жила с нами, но потом она перестала ходить и лежала перед столом, на котором стояла еда, и люди ели и пили. И мне рассказывали, что у бабушки внутри тогда не было сердца, а вместо него туда что-то натолкали, а её сердце увезли в научный институт – я думал, что учиться, но выяснилось, что на исследования, потому что оно было таких огромных размеров, что занимало почти всё туловище. Отец говорил, это оттого, что она всем без разбора сочувствовала.
Её муж, мой дедушка, недолго был свидетелем её сердечного роста: он не был свидетелем, но был дипработником, и время от времени он уезжал, пока однажды не уехал совсем. Он уехал работать на Куб, но не смог долго удерживать равновесие, так как с одной стороны у него была моя бабушка, а с другой – новая кубическая привязанность, и в какой-то момент он упал и ударился сердцем, так ударился, что разбил его. В общем, они с бабушкой перестали поддерживать не только совместную, но и собственно человеческую жизнь примерно похожими способами.
Были незначительные вкрапления дяди, который строил испытательные ракеты для испытательного космоса, и тёти, у которой было парализовано лицо, но об этом и сказать больше нечего, кроме того, что виделись мы раз в четыре года по большим праздникам и никак не могли друг друга запомнить.
Так что вот так выглядели судьбы главных для меня людей. В этой истории была ещё моя девушка, но мы остались друзьями ещё до того, как стали встречаться, потому что я не собирался быть в куче, и она тоже не собиралась. Мы не начали быть вместе, вот и всё, что можно сказать про эту историю.
Итак, меня зовут Берри, и я точно не ягода, потому что, во-первых, я больше не расту, но ещё не подвергаюсь гниению. Меня также не съели. Я не вошел в состав варенья – так что я намного меньше ягода, чем все окружающие. У меня собственная корневая система, особые взгляды, и я никогда не чувствовал рядом с собой присутствие куста, так что этот допрос кажется мне почти бесполезным. Я не понимаю, почему они спрашивают меня о людях, в которых я никогда не верил.
Что касается моей собственной жизни, то я рано стал понимать, что происходит вокруг, и, значит, рано стал замкнутым. Сначала люди пытались получить от меня электричество, и клали рядом с собой, и гладили по голове, пытаясь высечь искры из волос, но искр никаких не было. И тогда они начали растить меня гелием: выставляли на солнце с огромной лупой и смотрели, как я буду изменяться в размерах и по характеру. Когда мне удалось сбежать от людей, я долго не мог попасть в свою жизнь, и всё заходил в чьи-то другие по старой памяти: распадался на молекулы, отмораживал мозги, нырял в соленое озеро – больше плакал, работал официантом – отзывался на колокольчик, взял собаку – сочувствовал собакам, выгнал её – взял паузу, чтобы походить по острым углам геометрических органических форм – философское скалолазание. И когда они снова нашли меня, я был уже без вести пропащим для самого себя. И им долго приходилось отучать меня от стояния с лупой на солнце в попытке выгореть и развеяться по ветру.
Я хотел тогда красиво уйти, но они вернули меня сюда. Посадили на место и просят заново рассказать. Я должен быть благодарен, но у меня нет этих эмоций, а есть право – право отказаться от их участия в моей жизни. Это не сложно – уехать отсюда в маленькие города и не давать себе свободного времени.
Меня зовут Берри, и никто никогда не называл меня ягодой. Это мои фантазии, это и есть они – мои фантазии, они помогают мне, но они и преследуют меня. Они испортили мою семью, сделали её уникальной. Они выводят меня из ряда обычных людей, и я никогда не смогу называть вещи своими именами. Даже своё имя я выдумал, чтобы рассказать эту историю, чтобы быть вашего поля…"