- Мы можем вместе пережить только сон, жизни пережить нам нельзя.
- И когда же это свершится? - спрашивал он, боясь, что внезапно все исчезнет.
- Может быть, еще сегодня, может быть, завтра - не знаю, но, когда придет это мгновенье, я явлюсь тебе, и ты...
- И я пойду за тобой, Дэзи, Дэзи! Я вижу сон, которого нельзя передать.
- Мы будем видеть во сне самих себя, нам приснятся наши прежние существования и воплощения.
- Твои слова пробуждают меня, я воскресаю в тебе.
- Потому что я - это ты, как аромат цветка - цветок.
- Я уже раньше любил тебя, уже давно, всегда.
- Потому что я всегда была с тобой, всегда была твоей душой.
- Знаю... перед началом веков... перед существованием я был солнцем и погас, утонул в бездне твоих священных зениц.
- Пойдешь со мной? - она остановила свой взгляд на его неподвижных глазах.
- Хоть на смерть! Ты меня любишь? - он замирал от нечеловеческого волнения.
Но Дэзи вскочила с места, потому что пантера вдруг поднялась и, опершись лапами о бассейн фонтана, зловеще зарычала.
А ему показалось, что в воде появилось печальное и грозное лицо Бафомета, сверкавшее кровавыми глазами.
- Иду в вечный сон о тебе, - бредил он, падая на скамейку.
VIII
"Теперь остается только умереть", - думал он, открывая после долгого молчанья воспаленные глаза. Дэзи уже не было, только Ба ползала по краю бассейна и жалобно визжала, и фонтан, разлетаясь брызгами, звенел тревожно и заунывно. Вокруг покачивались пальмы, и из зеленой чащи глядели какие-то цветы, похожие на глаза, смотревшие так хищно, что Зенон вздрогнул и поспешно вышел из оранжереи.
Но голос Дэзи все время пел в нем, он слышал ее слова, падавшие на его душу горячей ароматной росой. Он все еще видел ее глаза, пронизывающие его острым, мучительным наслаждением. Его сжигало пламя экстаза, подхватывал вихрь счастливого безумья, унося к небу и бросая в пропасть непонятного ужаса, на глухое, мертвое дно бессилья. А среди этого хаоса и обрывков мыслей горело в нем только одно крепкое и вполне осознанное чувство - чувство необходимости повиноваться ее воле, и эта необходимость - принести себя в жертву и погибнуть - манила его неизъяснимой сладостью смерти.
"А может быть, это только сон? Галлюцинация?" Он вздрогнул, пораженный внезапным сомнением.
За окнами стоял печальный, залитый водой день, хаос города, затопленного бесконечным дождем и туманом.
Вдруг он повернулся к зеркалу, - оно блестело мертвой синеватой поверхностью, отражая в себе всю комнату и его странно-бледное измененное лицо.
"Неужели это я?"
Зенон показался самому себе каким-то другим, таким страшно чужим и незнакомым, что отступил от зеркала в беспомощном страхе.
"Но ведь это я! Вижу, чувствую, различаю", - думал он, прикасаясь к разным предметам, чувствуя холод меди, мягкость шелка, определяя цвета и формы, замечая разницу между ними, и, немного этим успокоенный, сел за рояль, но не мог играть: из-под пальцев вырвался какой-то бессвязный, спутанный крик. Он сильно и властно ударил по клавишам, рояль застонал, и взорвалась дикая и жуткая мелодия, подобная стонам и хохоту рвущихся на свободу безумцев.
"Я полон радости и счастья, но что-то плачет во мне, что-то боится. Что это? Что это?" - упорно спрашивал он самого себя и, не найдя ответа, бросился на диван, пряча лицо в подушки и пытаясь забыться. Но, раньше чем он смог погрузиться в забвенье, над самой его головой прозвучал голос Дэзи. Зенон стремительно вскочил, - голос звучал уже несколько дальше, постепенно затихая.
- Где ты, где? - спрашивал он, ища ее по всей квартире. Она была где-то здесь, он ощущал запах ее духов, слышал ее шаги, до него совершенно явственно доносился шорох ее платья.
- Дэзи, Дэзи! - крикнул он вдруг, протягивая руки к зеркалу, где обозначился ее силуэт, как бы сотканный из жемчужного тумана, блеснули ее фиалковые глаза и расцвела улыбка, но, раньше чем он успел приблизиться, все рассеялось и исчезло.
Он долго ждал, глядя в пустую стеклянную плиту, словно в замерзшую глубину, ревниво скрывающую от глаз смертного свои чудеса и непонятные тайны, а потом его охватила какая-то тихая, серая задумчивость, он утонул в бессилии и уже не чувствовал ни волнения, ни радости, ни страдания. Его пробудил шум городской жизни, грубо ворвавшийся в окна. Сердце сжалось, глаза наполнились слезами необъяснимой грусти; Зенону казалось, что со всех сторон к нему протягиваются хищные когти жизни, а собственный голос его звучит строго и повелительно.
- Нет, я уже не вернусь к тебе, не вернусь, - говорил он, всматриваясь в какой-то берег, грезящийся все слабее и все дальше.
"Пойду своим путем, предамся снам о новой жизни", - думал он.
Вошел лакей и доложил о каком-то незнакомом господине.
- Меня нет дома! - крикнул он нервно и, выйдя в другие двери, пошел наверх в квартиру Джо.
Малаец самым решительным образом загородил ему дорогу:
- Нельзя!
- Там кто-нибудь есть?
- Нельзя!
- Сеанс уже начался? - хитрил Зенон.
- Нельзя! - упрямо повторял тот, загораживая собою дверь.
"Какие-нибудь спиритические упражнения", - презрительно подумал Зенон и отправился в город.
"А может быть, опять бичеванье? Может, и она там?" Молния воспоминаний прорезала его мозг, воссоздавая ряд отвратительных картин.
"Безумно даже подозревать что-либо подобное!"
Он долго блуждал по крикливому омуту города, из какой-то бесконечной дали глядя на стены и человеческие лица и как бы прощаясь с ними навсегда. Он чувствовал себя далеким от всех этих дел и интересов, ради которых жили и умирали все эти бесчисленные толпы, - таким бесконечно далеким, что жизнь их казалась ему непонятным и чуждым миражом.
"Кто из нас галлюцинирует? Я или они?" - спрашивал он себя, силясь понять свое отношение к ним, но тогда всплывал в памяти образ Дэзи, и эти трезвые мысли рвались на части, и он снова проваливался во мглу неопределенных мечтаний и мучительной тоски. И снова шел среди толпы и крика как загипнотизированный, делая автоматические привычные движения, бродил как живой труп среди непонятной пустоты и молчания. И только в каком-то унылом переулке глаза его, безжизненно скользя по всем предметам, невольно остановились на белой яркой вывеске:
"Здесь продаются русские папиросы".
Он несколько раз перечитал надпись, движимый каким-то смутным пробуждением, вошел в магазин.
Старая еврейка в парике дремала за буфетом, куча оборванных ребятишек, пища, возилась на полу, а рядом в низкой и страшно грязной комнате стучали машины и десятка полтора людей, покачиваясь над работой, тянули какую-то заунывную песню.
Лишь только он вошел, его обдала волна такого затхлого, гнилого воздуха, что он с трудом выдавил из себя какое-то слово, после чего еврейка вскочила с места, машины затихли и все глаза устремились к нему.
- Вы из Варшавы? - нерешительно спросила еврейка, и ее худое лицо озарилось тихой радостью.
- Да, да, - отвечал он, смущенный тем, что его сейчас же окружили толпой и с любопытством рассматривали. Сразу заговорили все, наперерыв предлагая вопросы, поднялся шум, кто-то придвинул ему табурет, кто-то держал его шляпу, кто-то подавал воду, и со всех сторон к нему прикасались чьи-то пальцы, и красные переутомленные глаза жадно впивались в него.
Он отвечал машинально; могучая волна воспоминаний залила его душу; в нем воскресали тени давних лет, промелькнули пережитые дни, какие-то мучительные видения умерших мгновений и эхо далекой родины.
"Где я нахожусь? Что здесь делают эти люди? Зачем?" - думал он, робко разглядывая окружающих; и нищета, глядевшая из каждого угла, с каждого лица, громко говорила ему, зачем и почему. Его охватило такое глубокое сострадание, что он пересилил свое отвращение к их грязи и лохмотьям и вступил с ними в длинный разговор. Они не жаловались, никого не обвиняли и не проклинали, но каждый из них несколькими тихими и неумелыми фразами рисовал перед ним длинный ряд страданий, обид, униженья, несправедливости - настоящий ад выброшенных за борт жизни людей. Зенон слушал все это, как фантастическую сказку из "Тысячи и одной ночи", от которой волосы становились дыбом и душа сжималась от горького, жгучего стыда. Ему хотелось убежать, но он не мог пошевелиться: первый раз в жизни он заглянул на самое дно действительности и ужаснулся человеческой нищете.
- Ужасно, ужасно! - шептал он и отворачивался от их покрасневших глаз. Он заметил под столом маленькую девочку, которая била кулачонками свернутую из тряпок куклу и что-то ей грозно нашептывала.
- Что она там делает?
- Знаете, у нее голова немного слаба, - с усилием проговорила старуха.
- Это ваша дочь?
- Нет, нет!
Она подозрительно поглядела вокруг и стала шептать, как бы передавая тайну:
- Знаете, когда был погром в Кишиневе, убили ее отца, убили мать, убили всю семью, ей рассекли лицо, забрали весь товар и дом подожгли. Что тогда было, даже передать невозможно. Ее нашли под трупами еле живую. Девочка осталась сиротой, вот мы и взяли ее с собой. Но с этого времени она всего боится, а как увидит солдата, так сейчас же плачет, кричит и убегает. Очень боится. Рузя, поди сюда, Рузя, не бойся, этот господин тебя не обидит.
Девочка сопротивлялась, но старуха вытащила ее из-под стола и подвела к Зенону. Она дрожала и плакала, крупные слезы катились по ее бледному лицу, прорезанному кровавым рубцом, в голубых глазах под золотыми ресницами таился ужас. Зенон хотел погладить ее по рыжим вьющимся волосам, но она отчаянно закричала и убежала.
Зенон дольше не мог оставаться.