- Жизнь - вообще опасная игра. Нельзя никогда гарантировать, что не выйдешь за ее рамки и не нарушишь правила, - провещал старик, игнорируя выпады паршивца. - Особенно с женщинами. Есть в них нечто мистическое. Казалось бы - ну что в этой анатомии? Однако движение, взгляд, имя, отстраненность... Волшебство, укорененное в теле! А мы еще отрицаем материализм!
- Кто? Кто этот гнусный солипсист? Покажите мне его, я хочу увидеть этого человека!
Уроды расшалились. Я осторожно положил руку на свое колено. Минута торжества взаимного безумия прошла и воздух окрасился торопливым и суетливым сбором. Ручка и блокнот упали в сумку. Затем сумку опять перетряхнули, выпустив на кратковременную свободу строгий набор женских штучек в футлярах, покопались в них, как-то брезгливо переворачивая пальчиками мертвые тушки ежедневного жертвоприношения красоте, что-то разыскивая в ясности очередного намека. А мне представились страшные места соседства с пустыней и одиночеством, переходная граница, усеянная сухой травой и сухими домами, выдолбленными в старом известняке, последний приют неприкаянных душ в убогой обстановке внешней нищеты, полной беспросветности, уходящей сжигающими лучами вперед - в горячую смерть, и назад - в рабство вещей и денег. Жуткое безделье отупляющего выживания, укоренения в убивающей почве, прорастания сквозь песок и глину к жесткой и мутной живительности скудного источника. Сколько душ приютила и погубила эта пустыня. Пустыня, в которой нет ничего, кроме несвободы быть человеком, быть в уме, постоянно быть в уме, в изнуряющем выверте внутренних глаз, за которым стирается, истончается любой талант.
А ведь они где-то существуют, эти вечные поселенцы безводья. Живут скрытой жизнью молчащие гении и эксцентрики, лишь намеком выплывая в случайной символике обыденности.
- Я пойду, - сказала Сандра. - Желаю спокойной ночи.
На этот раз - легкое рукопожатие, только-только, невесомое касание ладоней и пальцев двух фарфоровых манекенов. Звякнул колокольчик, отчего ночной портье дежурно проснулся, оглядел лобби, кивнул и утонул умело в ласковом ничто. На столике остались трофейные пули помады, туши и еще чего-то в серебристых оболочках против оборотней местного полнолуния. Старик взял помаду, открыл и выдвинул черно-алый язычок, кажется даже нетронутый бледными губами.
- Положи, - устало сказал я, но это было бессмысленным дуновением в пустоту одиночества. Редкое мгновение падения незримой стены, за которой остались бьющиеся за призрачный свет тела бабочек чувств, ужасные и хрупкие создания, рассыпающие прах со своих тел и крыльев, но без которых разум бессилен овеществить и осмыслить окружающий мир. То самое просветление искреннего непонимания, которое кажется таким важным на обратной стороне Луны, но теперь не несет ничего, кроме измождения и расплывчатой слепоты. Чувства не раскрашивают мир - вот их главная тайна. Наоборот, они приглушают сумасшествие ярчайших впечатлений, прорастают порой непроходимым лесом, где собственное эхо принимается за подлинность. Люди оказываются искаженным отражением личных страхов и заблуждений, и хочется бежать из заколдованного места, хотя бы в мертвые лунные пустыни.
Флакончик забытой помады упал мне в ладонь. Я поставил его на стол, сунул несколько конфеток в карман и со стаканом коньяка пошел в номер. Полумрак и прохлада текли навстречу из распахнутой двери, выталкивая тишину и рассеянный свет в коридор, осаждая их бликами на больших репродукциях. Включатель был на уровне ладони. Он послушно и мягко разогнал одиночество, высвечивая из пустоты двуспального номера длинную и худую фигуру старика, рассевшегося в змеистом кресле под легким абажуром на тонкой ножке и все в той же позе "Мыслителя" разглядывал пастельные натюрморты у себя над головой.
- Близнецы, - пробормотал он. - Найдите двадцать отличий и наш отель сделает вам пожизненную скидку. Паршивца на них нет.
Паршивец уже завалился на дальнюю кровать - белоснежный аэродром отдохновения и, возможно, чувственности, с неизменным окантованным искусством над головой. На этот раз - античные вазы.
В левом углу притаился еще один рабочий столик со скромной лампой и широким стулом, надоедливо пялящимся на старинную карту северного и южного континентов, усыпанных фигурками людей и животных и обложенных с океана армадами тяжеловесных парусников. Здесь же нащупывалось колесико кондиционера и я прибавил тепла. В щелях под потолком оживились ветра и вот теплые змеи проникают под плащ и рубашку.
На столе были поставлены две таблички, но знакомые буквы отказывались сочетаться в слова, а знакомые слова противоречили всякому смыслу. Вызывающая абракадабра временного приюта командированных душ. В ящике стола разлеглись красные и зеленые карточки с прорезями для дверных ручек.
- В шкафу - телевизор, - предупредил старик, но паршивец претворялся спящим - темное пятно на покрывале.
Телевизор из рода тех славных марок, которые обходятся двухкнопочными пультами - включить и искать канал. Рядом затаился пустой кувшин с массивными стаканами. Весомое тельце послушно впустило нас в придуманное волшебство ста миров, но мне быстро надоело перещелкивать с одной экспрессии на другую. Цвета завораживали и раздражали своей непонятностью. Хаос пикселей отказывался складываться в управляемую картинку, был забыт привычный когда-то ракурс понимания связи между вспыхивающими точками и иллюзией реальности. Слепая рука сознания шарила в пыльной пустоте, но пальцы хватались за обломки диких и ненужных вещей.
- А мне здесь нравится, - сказал старик. - Если юг не столь богат, как север, то уж он точно берет своей аристократичностью. Здесь как-то ощущаешь, что война еще не кончилась и у нас есть право на реванш. На справедливый реванш. Тихо, скромно, со вкусом и без этой мелочной экономии на туалетной бумаге. Помнится был у нас один такой... пиджак. Прислали из головной конторы надзирать и стучать. А может быть, и наоборот - стучать и надзирать. Не суть важно. Так он в первый же вечер по туалетам прошелся - проверял расход воды и бумаги. Каково?!
Старик приложился к бокалу, но надежда на окончание очередной коневодской истории не сбылось.
- Недаром сказано - не отягощай приятное полезным, - продолжил он. - Однако он не внял советам и выписал с севера некую умопомрачительную программу за полторы тысячи монет. Решил учить нас экономии. Нас! Экономии!
Еще глоток. Брови сдвинуты, пальто распахнуто, руки сжимаются в кулаки. Урод.
- Не знаю, к сожалению, как он инструктировал женскую часть коллектива, но с нами он был весьма на-ту-ра-лис-ти-чен. Измерял длину отрыва бумажки и не дай вам бог, если она будет превышать положенных пяти сантиметров (величина допуска - плюс-минус сантиметр). Объяснял тонкости и хитрости новейшей технологии подтира и вообще рекомендовал пользоваться черновиками и факсами. Оказывается тщательное примятие последних придает им, цитирую, неотличимую идентичность с лучшими сортами туалетной бумаги.
Как опытный рассказчик он взял драматическую паузу, победно оглядывая номер, затянулся коньячным духом (бокал уже опустел) и приступил к завершающей части повествования.
- Итог компании оказался успешным. В результате затраченных полутора тысяч монет, двадцати восьми человеко-часов и пяти мотков пипифакса на полевые испытания, расход последнего удалось снизить на восемь процентов, увеличить эффективность пользования черновиками и факсами на три процента. Удовлетворенность от собственной работы у коллектива возросла на пять и пять десятых процента. Уверен, что в головной конторе выли от счастья, вычитывая его отчет.
Воздух был еще холоден - теплый ветерок кондиционера угрюмо гудел, вырываясь из скрытых щелей под потолком, и я в одежде завалился на ближайшую кровать, свесив ноги в ботинках, чтобы не пачкать светлое покрывало. Влажный плащ создавал чувство некоторого неуюта, тени озноба от дождливой погоды, но делать лишние движения, сдирая с себя зеленую тряпку, не хотелось. Строго говоря, не хотелось вообще ничего, даже закрывать глаза, обращаясь в вымученную тьму одиночества, поэтому палец услужливо жал на кнопки пульта, вызывая совершенно фантастические цифры в верхнем правом углу. Стакан опустел, отдав горячие реки пищеводу и желудку, откуда они теперь подтягивались к мозгу ячеистой пеленой пограничного состояния между сонливой явью и явным сном. Где-то там рядом затерялось большое зеленое яблоко, слишком аккуратное и красивое, чтобы быть сочным муляжом, принесенным призраками с лунной поверхности.
Железные прутья изголовья надоедливо впивались в затылок твердыми пальцами неумелой ласки. Запищал телефон, выталкивая из пыльного мешка безвременья ритмичной и тонированной мелодией траурной настойчивости.
- Это Сандра, - сказал старик. Надо же, просто молчал. Сидел и вежливо молчал в своем уголке опьянения на голодный желудок. Учимся. Чему-то учимся. Или стареем?
- Это я, Сандра, - подтвердили из трубки. - Как устроились?
- Замечательно.
- Я вас разбудила? - констатация без чувства вины. Контрольный звонок. Контрольный выстрел. Контрольный укол в коллапсирующую психику. - Извините.
- Я не спал. Смотрел телевизор. Тут слишком много каналов. Буду выбирать до утра.
- Найдите бейсбол. Сегодня должен быть бейсбол - середина сезона, все-таки.
Старик распахнул вторую дверь и чернильная темнота слегка залила порог. Где-то там светились белые поверхности деревянных стульев и стола, высвечивала призрачная желтизна еще одной кирпичной стены, возвышающейся под срез первого этажа. Ночь проявлялась цветением ресторанов и баров Пяти точек, но в общем было тихо - насколько вообще может быть тиха консервативная, аристократическая южная ночь.
- Вы где?
- Здесь. Здесь есть терраса. Уютное местечко.