* * *
Диана сидела в кресле, обратившись лицом куда-то в угол комнаты. Впрочем, ей было всё равно. Она работала на компьютере.
Это в годы моей молодости домашний компьютер представлял из себя довольно громоздкий комплекс из монитора, системного блока, клавиатуры и принтера. Потом он всё уменьшался, ужимался: сначала до ноутбука, потом до планшетника, до минипланшетника… А теперь, на рубеже тридцатых и сороковых годов, стал мало отличим от обычных очков. Ещё несколько лет назад управление им требовало совершать в воздухе перед лицом определённые пассы руками, двигать пальцами, отчего работающий с компьютером или просто развлекающийся с помощью электронного устройства человек со стороны более всего напоминал немого слепца, произносящего с помощью жестов горячий монолог. Особенно забавно выглядели в таком качестве скопления погружённых в виртуальные образы людей. Например, пассажиры в вагоне метро, или колонии офисного планктона на своих рабочих местах. Потом и это ушло. Управляющие программы в сочетании с тонкими сенсорами научили электронику снимать нужные импульсы непосредственно с коры головного мозга… И вот – нате. Диана неподвижно сидит в кресле, уставившись, как кажется, в ничто через непрозрачные очки, а на самом деле, работает: пишет, чертит, рисует, – а может, и развлекается: смотрит фильм, слушает музыку, играет с приятелями в какую-нибудь ерунду…
Я подошёл сзади, положил ей на плечи ладони, наклонился и поцеловал в макушку. Она нетерпеливо мотнула головой, будто отгоняя муху, и вслепую сделала мне рукою жест, дескать: "Подожди, я сейчас занята!"
Делать нечего, пришлось сесть в другое кресло.
На меня опять накатило чувство нереальности происходящего. Как бывает во сне. Привидится что-то такое – в реальной жизни совершенно несбыточное, но при этом невыразимо желанное. И вот оно, – кажется, сбылось. Но уже через раскрашенную грёзой фантастику пробивается тревожное ощущение абсолютной хрупкости и ненадёжности происходящего. Будто гуляешь по подвешенному в воздухе листу оконного стекла. И оно непременно лопается, принося отрезвляющую досаду пробуждения…
Вот, в двух шагах от меня сидит любимая женщина. Совершенно та, казалось, безвозвратно потерянная… Совершенно она – во всех своих видимых и скрытых качествах – остервенело вожделенная в своей многолетней для меня недоступности.
Только протянуть руку! Только сделать пару шагов!
По стеклу.
А потом? А потом – треск рассыпающейся опоры, тяжёлая досада от отрезвления, и очередное уже тысячекратно повторённое в прошлом обжигающее чувство потери только что обретённого, но тут же, прямо в пальцах рассыпавшегося в песок драгоценного дара…
Господи! Если бы дело состояло только в том, чтобы вновь броситься на её завоевание! Плевал бы я на то, что для всех окружающих я был катастрофически старше Дианы. Чёрта с два все эти Сташеки, или Михели, или, как бы их ни звали и как бы они ни были молоды и хороши собой, смогли бы составить мне конкуренцию! Я ещё до нового появления Дианы на свет столько знал о ней как о женщине: о всех её пристрастиях и антипатиях, о всех движениях её мыслей и желаний, о всех тайных пружинах, управлявших её чувственностью, – что смог бы без труда отодвинуть со своей дороги любого непосвящённого соперника. А разница в возрасте более чем в тридцать с хвостиком лет? Да ерунда! Мало, что ли, примеров такой любви, выросшей из гораздо более простых обстоятельств, чем те, которые сопутствовали моим отношениям с Дианой?
Но я был по рукам и ногам спелёнутым в тесном и липком коконе моего фальшивого "отцовства". Переносить это мучительно противоестественное состояние, превращавшее в бессмыслицу всё, что я совершил в прошлом, и делавшее абсурдным всё моё дальнейшее существование, стало уже совершенно невозможным. Его следовало прекратить. Любой ценой.
* * *
Наконец она повернула лицо ко мне.
Парные мониторы компьютера сделались прозрачными, отчего он вообще стал неотличим от обычных очков.
Диана сдвинула устройство на кончик носа, поверх него взглянула на меня и немного капризно спросила:
– Ну, чё те, Вик?
* * *
"Вик" – это принятое между нами сокращение моего имени. Ещё с младенчества, с того самого момента, когда Диана только-только начала издавать звуки, похожие на речь, я намерено изъял из нашего с ней лексикона такие слова как "папа" или "отец". То, что девочка, которую все окружающие считали моей дочерью, звала своего "родителя" по имени, никого особенно не удивляло, а признавалось просто семейным чудачеством. Мне же это представлялось неким (весьма эфемерным, правда) мостиком к нашим настоящим с ней отношениям, которые я всё ещё уповал воссоздать, так же, как в своё время воссоздал её живое тело. Я, разумеется, понимал, что в данном случае имеет место не более, чем наивная подмена термина, которая ничего не решает в восприятии меня Дианой.
После того как она обрела своё второе существование, я мог вести себя по отношению к ней только как отец. Иначе бы всё открылось, и я бы немедленно потерял её. Как отца она меня и воспринимала. "Чё те, Вик?" – значило ровно то, что в другой семье: "Чё те, пап?"
И ничего больше.
* * *
– Чё те, чё те! – передразнил я её, – Ты скоро нормально говорить разучишься… Филолог хренов!
– Да, ладно тебе! – немедленно отпарировала Диана. – Сленг и просторечие – неотъемлемая часть существования и развития любого живого языка. Вот!
– Бог с тобой! Чем занята? Если не секрет, конечно.
– Доклад готовлю для семинара по творчеству Толстого…
– О Господи!
Это вырвалось у меня невольно. Я ещё не забыл, что именно интерес Дианы к этому, как утверждают, гениальному сочинителю когда-то давно сыграл роль спускового крючка для роковой цепочки событий, приведших сначала к катастрофе на ледяном плече Эльбруса и, в конце концов, к тому неестественному положению, в котором оказались… Нет! В которое буквально я затолкал и самого себя, и любимую женщину.
– Ты что, Вик, не любишь Толстого?
– Я его практически не читал, чтобы любить или не любить. Я его боюсь.
– Как это, Вик? Не понимаю…
Говоря это, Диана, отложила компьютерные очки на стоявший рядом низкий столик, встала со своего места, подошла ко мне сзади, наклонилась через спинку кресла, в котором я продолжал сидеть, и обняла меня за плечи, прижавшись своей щекой к моей. При этом, как бы требуя продолжения начатой темы, она вопросительно промурлыкала: "М-м?"
Это было почти непереносимо!
Такое случалось много раз в той, нашей прежней жизни… Я тогда закидывал руки назад, обнимал Диану за шею и, не переставая целовать в щёки, губы, глаза, волосы, затаскивал её к себе на колени… О, Боже! Ничего этого я не мог сделать сейчас!
…Я "отечески" похлопал ладонью по окрещённым у меня на груди рукам Дианы, отклонился головой в сторону и сказал:
– Если тебе действительно интересно, могу рассказать. Только пойди сядь в своё кресло.
– Слушай, Вик, а с тобой всё в порядке? – с беспокойством спросила Диана, отстраняясь. – У тебя сердце колотится, как сумасшедшее…
– Так, знаешь ли, трудные воспоминания… Ну, слушай. Лет двадцать пять назад это случилось. Даже чуть больше. Был в то время у меня такой приятель – Аксель. Так вот он затащил меня на вечеринку…
* * *
Через час Диана знала о своей прошлой жизни со мной всё… кроме того только, что это была именно её жизнь.
Историю с криохранилищем я тоже пока попридержал.
– Грустная история, Вик, – сказала она, – ты мне никогда ничего подобного о себе не рассказывал. Зато теперь я понимаю, откуда взялось моё имя… А мама знала про всё это? Мне снова пришло в голову, что я совсем ничего о ней не знаю. Ты никогда про неё не рассказываешь. Только, что она умерла, когда я была совсем маленькая, – и всё. Тоже тяжёлые воспоминания? У вас были плохие отношения? Расскажи! Мне интересно. Я не ребёнок, как мне кажется. Ведь так? Я всё пойму. Надо же мне наконец что-то знать о собственной семье. А то, если честно, я уже давно чувствую какую-то недоговорённость. Тут что? Семейные тайны? Может быть, мне пора о них знать? Наверно, я даже имею на это право. Что ты молчишь?
"Ну что? – забилось молотком у меня в голове. – Момент истины? Прямо сейчас?"
Но я медлил.
Я слишком хорошо понимал: то, что я могу и, собственно, уже давно хочу (если не сказать страстно желаю!) открыть Диане, неизбежно будет выстрелом прямо ей в сердце, в душу, в мозг… Нужно было решиться нажать на спусковой крючок и, возможно, тем самым убить её. Кто способен равнодушно и без серьёзных последствий вынести такое знание о себе? Стрелять или не стрелять? Сейчас или подождать? Подождать? Чего? Пока всё само-собой рассосётся? Глупость! Идиотизм! Тогда уж лучше было оставить её в той ипостаси, которая обеспечена холодильниками "Мицара". И просто ждать чуда воскрешения. С той же вероятностью желаемого результата…
Стрелять!!!