Хомский вынул из-за пазухи шприц и склянку с новокаином. Он стащил их из процедурного кабинета, когда сестру позвали к телефону и Хомский стоял там в приспущенных портках, ожидая укола. "Даже витамины - и те у нас через жопу", - шутили неблагодарные больные.
- Уколоть меня сможете?
Братья, стараясь не выказывать беспокойства, шмыгнули носами.
- И не просто уколоть, - Хомский постучал себя по черепу. - Вот сюда…
- В мозг? - ужаснулись братья.
Тот улыбнулся про себя молодой дури. Когда-то сам таким был.
- Пока нет. Под кожу… Мне нужно, чтобы было похоже на шишку. Вздутие хочу…
- Больно сделаем, - предупредили братья.
- Один уколет, а другой потом подует. Напустит в смысле.
- А вдруг кто войдет? - спросил один из братьев, и второй согласно закивал.
Хомский оскалил поганые зубы, отошел и придвинул к двери тумбочку. Она, конечно, не спасла бы от Марты Марковны, но Свету или Лену пока еще могла задержать.
- Давайте по-быстрому, - приказал он неожиданно жестко. Он сам насосал шприц, протер башку остатками одеколона, который был выставлен напоказ, стоял на раковине: дескать, не такие мы здесь алкаши - вот у нас даже осталось.
Тот Гаврилов, кому было сподручнее, принялся ковыряться в подставленной голове.
Череп у Хомского был бугристый, с ямами и шрамами - помимо основной впадины.
- Да ты под шкуру забирай, - раздраженно пробубнил Хомский, глядя под себя. - Что ты в кость колешь, как копьем!
Дело оказалось не таким сложным, как думалось. Братья могли гордиться собой. Хомский выбросил шприц и флакон в форточку.
- Зачем это тебе? В смысле - подзадержаться? Неужто дома так плохо?
- Надо разобраться кое с кем… Вернусь - потолкуем.
Хомский пошел в туалет, прихватив целлофановый пакет. Укрывшись за фанерной стенкой - там, где совсем недавно восседал покойник, он расправил этот пакет над унитазом, сунул два пальца в рот и вытаращил глаза. Рвота давалась ему с трудом, благо Хомский давно привык ко всем пищевым продуктам и непищевым жидкостям. Наконец, у него получилось. Пшенная каша шлепнулась в пакет, сопровождаемая длинными тягучими нитями. Хомский поднял с колен, протер слезящиеся глаза, вытер губы. Принюхался: переработанным спиртом не пахло. Накануне, готовясь к задуманному, он специально выдерживал пост и почти не прикасался к овсянке.
Воровато озираясь, он положил теплый пакет за пазуху. Пощупал шишку, которая, содержа в себе новокаин, нисколько не болела. Вышел в коридор и подпрыгивающей походкой прошел на лестницу. Там никого не было, и Хомский присел на корточки. Достал пакет, вывалил содержимое себе под ноги, пустую тару проворно затолкал в урну, потеснив гору окурков. Лег рядом и начал стонать.
…Вернувшись в палату уже со свежим диагнозом, он подмигнул уважительно смотревшим на него братьям и пригласил их на разговор.
- Поговорим о покойничке, - Хомский натянул одеяло до подбородка так, что торчала только его безобразная голова. - На кой ляд его понесло в сортир, по-вашему?
Гавриловы немного подумали.
- Дело житейское, - они осторожно пожали плечами. - По нужде - зачем же еще? Покурить…
- Он не курил, - помотал головой Хомский. - И у него был ключ от отдельного сортира. Повторяю вопрос: на кой ляд его туда понесло?
5
В палате было тепло и солнечно. Сиял календарь с полуголой женщиной, прикнопленный к двери. Эпизодически пролетали неустановленные насекомые. На батарее лежали и сохли носки Хомского: очень заманчивые для полярного Санта-Клауса, которой вполне мог бы, расчувствовавшись, засунуть в каждый по баночке с овсянкой. К сожалению, не сезон.
- Вот черт, - сказал один из Гавриловых - тот, что был ближе к Хомскому.
- Это тебе от новокаина под шкурой такие мысли в голову лезут? - поинтересовался второй. - Может, и нам ширнуться для ума?
Хомский усмехнулся, просунул между колен сцепленные в замок руки. В коридоре топотало вежливое стадо: профессор Рауш-Дедушкин вывел своих питомцев на очередной обход.
- Стало быть, - подвел черту Хомский, - в общем сортире нашему покойничку делать было нечего. Он же брезговал нами! Словно стеночку выстроил вокруг койки. У него даже личный стакан имелся…
- Да нормальный мужик был, - буркнули Гавриловы. - Дозу держал хорошо.
- Свою дозу, - поправил их тот. - Наши бутылочки ему были в тягость. Потому и на ногах стоял, когда мы все уже отключились! Пил бы со всеми овсянку - был бы жив… Может быть. А так - понесло его… И зачем выходить в сортир, ночью-то, даже если он и захотел покурить? Мы же здесь смолили, форточка была открыта. - Он вздохнул: - Давайте-ка, люди добрые, поднапрягите умы. Вдруг чего вспомните? Я сам, - повинился он, - не помню ничего. Рожи, рожи вокруг, а внутри так славно, а дальше - провал. Как отрезало.
Гавриловы горько скривились:
- Что же нам помнить-то? Мы же лежачие, в коридор не ходили…
- Может быть, к нам кто-нибудь заходил… Зашел и увел соседа…
Братья крепко задумались.
- Нет, - сказали они наконец решительно. - Не было такого дела. Пока мы в уме были - не было.
- Эхе-хе, - закряхтел Хомский, расстроенный малыми размерами светлого промежутка. Братья Гавриловы редко оставались в уме надолго, если вообще бывали в нем.
Снаружи послышались шаги. У Хомского было развито безошибочное чутье; он заранее знал, какие шаги означают визит в палату, а какие - просто так, чепуха, по какой-нибудь медицинской ерунде. Он быстро лег и прикрыл глаза. Действительно: дверь отворилась, и вошел Ватников, раздраженно смотревший поверх усов. Хомский не шевельнулся, прикидываясь спящим.
- Хомский, - Ватников церемонно кивнул братьям, нагнулся и потрепал неприятного пациента за плечо. - Просыпайтесь, Хомский. Вы меня звали, я пришел.
Было в его тоне нечто командорское, судьбоносное. Шутки с ним, с Ватниковым, бывали, между прочим, хороши до поры до времени. Озлившись и задавшись целью, он мог здорово напакостить, зацепиться за строчку в диагнозе и обеспечить неугодному долгие, многолетние собеседования с психиатрами. Даже Хомскому такая морока была ни к чему, хотя нельзя сказать, что его сильно пугали подобные перспективы. Больница не тюрьма, а от тюрьмы не зарекайся, и в этой предположительной грядущей тюрьме психиатрический диагноз не помешает. Поэтому в Хомском боролись два чувства: с одной стороны, раскручивать дело к собственной выгоде, а с другой стороны - раскручивать его, быть может, к своей погибели. "Что Бог ни сделает - все к лучшему", - окончательно рассудил Хомский, решив придерживаться выбранной линии действий, и открыл глаза.
- Здравствуйте, - молвил он слабым голосом. - Голова очень болит. И подташнивает.
- Голова болит, - утвердительно кивнул Ватников, любивший при беседах с больными повторять их высказывания подобно эху. - Говорят, вы сильно ушиблись.
- Не то слово. Но мне с вами, доктор, надо потолковать кое о чем другом.
- Кое о чем другом. Изумительно. Я в вашем полном распоряжении.
- Не здесь, - Хомский измученно мотнул головой в сторону братьев.
Ватников несколько опешил:
- Но где же? Ведь вам, насколько я понимаю, положено лежать.
- Ничего… Не все же лежать, пролежни будут. Можно немножко посидеть в коридорчике…
Какое-то время психиатр колебался, не зная, как поступить в данном отдельном случае - пойти на поводу у больного или не ходить.
В итоге он рассудил, что коридорчик не помешает. Тем скорее утомится Хомский, если у него и вправду болит голова.
- Я к вашим услугам, - учтиво объявил Ватников, вставая со стула. Хомский, охая и кряхтя, начал садиться в постели; гримасы, которые он корчил, подразумевали неимоверную муку. Ватников неприязненно ждал, пока Хомский спустит на пол ноги с кривыми и желтыми, уже завернувшимися в трубочку когтями. Терпел, покуда тот чесался, отхаркивался, закатывал глаза.
6
В коридоре они присели на скамеечку под плакатом о профилактике простатита, который Васильев постоянно порывался снять, и где был изображен серый от ужаса человек, прикованный к пушечному ядру, каким-то чертом имевшему в себе признаки унитаза. Нарисованный доктор грозил пальцем, что не было пустой угрозой, ибо при этой болезни палец тот мог запросто примениться в ручном изучении прямой кишки.
Плакат повесил Прятов, намеревавшийся оживить унылые больничные будни. Он и в ординаторской развесил плакаты - против венерических болезней, против пьянства и бытового насилия в семье. Но с этими кошмарными картинами Васильев уже не мог мириться и ободрал их с мясом, не утруждаясь отколупыванием кнопок.
Один был про сифилис, назывался "В ночное". На нем изображалось развратное такси, а в такси, на переднем сиденье, затаилась ослепительная путана с кирпично-красной рожей. Ее зеленый глаз фантазией художника превратился в таксёрский зеленый огонек. Больше там ничего не было, и простор для выводов образовывался просто степной, лихая воля для разбойничьего воображения. Ясно было одно: такой зеленый глаз в сочетании с рожей, да еще в такси - это очень плохо.
Второй плакат посвящался СПИДу. Там тоже изображался какой-то купеческий разврат с участием заблудшей красавицы, а ниже шла подпись: "До СПИДанья!"
Эти плакаты Александр Павлович повесил один позади себя, а второй - перед собой.
Васильев, когда Прятов обнаружил исчезновение плакатов и явился к нему в кабинет весь расстроенный, только хмыкнул: "В ночное! Рожа такая поганая". И уткнулся в бумагу, и зашуршал скучным пером.
…Ватников в который раз покосился на пушечное ядро, отгоняя неприятные мысли о возрастных заболеваниях.