Рауш-Дедушкин, не раз показывавший Хомского своим ученикам, с переменным успехом демонстрировал на нем эти движения, стараясь вовлечь в работу все до единого суставы, даже самые мелкие.
Поэтому для демонстрации Хомский с серьезным видом покрутил руками и выставил ногу.
- Не паясничайте, - криминалистика в лице следователя начинала злиться. Направляясь в "Чеховку", он подсознательно надеялся на смену привычного для себя контингента общения. Все-таки не гоблинарий на окраине города в "корабле-доме", да еще и с лихим кухонным убийством в придачу; все-таки - белые халаты и атмосфера абстрактного гуманизма, не унижающегося до конкретного. К халатам у него претензий не было, но гоблинарий повторялся.
- Расскажите об отношениях в палате, - приказал следователь.
- Хорошие отношения, - с готовностью откликнулся Хомский. - В палате иначе не выживешь…
- На что это вы намекаете?
Хомский убрался в свою раковину и настороженно притих. Прозрачные глаза бесстрастно взирали на собеседника.
- Как прикажете вас понимать? - повторил следователь. - Вот ваш сосед и не выжил, так? Потому что хороших отношений не поддерживал, верно?
- Олень он был, - мягко сообщил Хомский. - Первоход. Правил не знал.
- Очень интересно. Какие же это правила? Поделитесь, просветите.
Хомский состроил удивленное лицо:
- Так они, гражданин начальник, нигде не прописаны… Молодой, форсу в нем было много. Всех, дескать, куплю и продам. Больница таких не признает…
- Говорите по существу. Кому конкретно не угодил Кумаронов?
Допрашиваемый испуганно замахал руками. Будь у него недавнее полотенце, он стал бы обмахивать следователя, как боксера, проведшего не самый удачный раунд.
- Что вы! Мир да любовь. Угодил всем…
- Так не бывает, - не поверил следователь. - Чтобы никакого конфликта не было - и вот вдруг на тебе, убийство. Может быть, вы боитесь сказать? Мне признались, что вы неоднократно оказывали врачам и сестрам определенные услуги… в смысле информирования. Сейчас самое время повторить. Не бойтесь, я никому не скажу. Я даже записывать ничего не стану.
Хомский едва заметно усмехнулся.
- Никаких конфликтов, гражданин начальник, - заявил он уверенно.
- Ну, насильно мил не будешь, - многозначительно процедил гражданин начальник. - Вы сами покидали палату ночью?
- Ни в коем разе.
- Стало быть, видели, куда и когда выходил ваш сосед?
- Почему же - "стало быть"? - Хомский оказался не так прост и не велся на провокации. - Спали мы, мил человек.
- С чего бы вдруг такой крепкий сон?
- Так лечат нас. Лекарства, процедуры. На поправку идем.
Следователь отложил ручку, подался вперед:
- Послушайте, Хомский. Я не первый год замужем. Таких, как вы, передо мной прошли сотни. Я вас вижу насквозь. Вы пьете без просыпу, спаиваете палату. Я угадал? Вам, наверно, интересно, откуда я знаю?
- Ваша сила, - Хомский рассудительно потупил глаза. - Наше дело - сторона.
- Я запросто могу задержать вас по подозрению в убийстве. У вас было достаточно возможностей и сил, чтобы ударить человека бутылкой по голове. Больше, чем у ваших приятелей-алкашей. Вы выпили, повздорили, и вот результат. Подобных случаев - тысячи. Я не стану городить огород и заберу с собой того, кто мне больше всего понравится. Например, вас.
- Не пыли, начальник, - Хомский как будто подрос, его плечи расправились, в глазах сверкнул опыт. - Метлу привязывай. Что ты мне шьешь внаглую? Я честный фраер, мне западло валить какого-то залетного баклана. Это беспредел!
- Давно от хозяина? - внезапно перебил его следователь, изучая перстни, вытатуированные на пальцах Хомского.
- Четыре года как.
- Статья?
Хомский снисходительно улыбнулся и назвал. Следователь вздохнул.
- Хорошо. Я вижу, ты непростой мужик.
- Мужики в зоне, - возразил Хомский.
- Не цепляйся к словам. Спрашиваю тебя в лоб: ты знаешь, кто замочил оленя?
- Другой разговор, - удовлетворенно буркнул Хомский. - Не могу знать, гражданин начальник. Говорю тебе от чистого сердца.
Следователь долго и молча созерцал Хомского, так и этак примеряя на него очевидный "висяк", "глухарь". Дальнейшие расспросы казались бессмысленными. Слишком тертый калач, чтобы раскалываться без всякой для себя выгоды. Может быть, патрон ему подбросить? Или пакетик с порошком? Может быть, проделать это поочередно со всеми допрошенными? Он тяжко вздохнул: нет никаких гарантий, что не выйдет ошибки. Начнут прессовать не того человека - да что ему, этому Хомскому, в конце-то концов? Ну, вернется на нары - там ему будет не хуже, чем здесь, если не лучше.
- Значит, не договоримся? - сокрушенно вздохнул следователь. За сегодняшний день он успел навздыхаться достаточно, чтобы перед глазами завертелись круги.
- От чистого сердца говорю, - упрямо повторил Хомский.
- Да где оно у тебя, сердце-то? - не выдержал тот и хрястнул кулаком по столу. - Ты его давно пропил, продал в анатомический театр за бутылку бормотухи!
Хомский укоризненно засопел и ничего не сказал.
…Отпустив - даже выгнав Хомского с глаз долой, - следователь раздраженно собрал бумаги. Его не покидало чувство, что кто-то из его сегодняшних собеседников нагло и беззастенчиво лгал.
Часть вторая
1
Следствие по делу о насильственной смерти Кумаронова потекло своим чередом. Возможно было, что оно и не текло вовсе, так как после ухода следователя никто из его коллег в "Чеховку" не пришел, и никакие оперативно-следственные мероприятия не проводились.
При вскрытии в Кумаронове обнаружились большие скопления алкоголя.
Это укладывалось в общую схему происшествия: тайная пьянка после отбоя, тайная ссора без свидетелей, тайный удар бутылкой по голове, нанесенный неизвестной рукой.
Дмитрий Дмитриевич Николаев имел чрезвычайно неприятный разговор с лицами, поручившими ему спрятать покойного на время призыва.
- Лучше бы он свое отслужил, - такие слова бросили в лицо Николаеву эти разъяренные личности. - Живым бы остался!
- Это еще бабушка надвое сказала, - Дмитрий Дмитриевич, утратив обычную интеллигентность, пошел ва-банк. - Может быть, ему лучше здесь умереть было…
Он знал, что ему нечего терять. И - по большому счету - нечего и бояться. Разберут в горздраве, вынесут выговор. Да хоть бы и сняли. Ну его все к чертям собачьим. Пенсия в кармане - и гори оно огнем.
Посетители тоже знали, что Дмитрию Дмитриевичу бояться нечего. Ограничившись неопределенными и заведомо невыполнимыми угрозами, они покинули его кабинет, и Николаев полез было за валидолом, но передумал, заперся на ключ и хлопнул коньячку.
Коньячок заканчивался. Дмитрий Дмитриевич поднял бутылку повыше и близоруко сощурился, выискивая заранее сделанные насечки на этикетке. Так и есть: в его отсутствие сюда кто-то наведывался и пил. Ключи оставались у дежурной службы, и можно было подозревать любого.
"Ах, дьявол", - пробормотал Николаев, обнаружив, что вор, повадившийся сосать из кабинета главврача, как из коровьего вымени, не поленился и оставил свою насечку, которая точно соответствовала нынешнему уровню жидкости.
В этом угадывалась циничная насмешка.
Дмитрий Дмитриевич, чтобы коньяк никому другому не достался, допил бутылку до конца, из горлышка.
"Вот так, - бормотал он, укладываясь на диван и съеживаясь, словно в материнской утробе. - Вот и славненько. Пускай стучатся, пускай звонят. Все сплошь мерзавцы, всех надо гнать. Закрыть эту чертову больницу на амбарный замок. И каждого…"
Он погрузился в фантастические мечты и задремал.
2
Через три дня Александр Павлович подготовил на выписку Каштанова и Лапина. Оснований держать их дальше не было никаких. Хомского он оставил на сладкое, а сейчас занимался оформлением документов бабушки, задававшей всему отделению музыкальный фон. Бабушку готовили к поступлению в психо-неврологический интернат, и Ватников сделал невозможное, добившись, чтобы ее туда взяли вместе с железякой на ноге. Васильев обещал лично являться в этот интернат, осматривать бабушку, перевязывать ее, оперировать ее, где скажут - в палате, в коридоре, на пищеблоке; делать что угодно, лишь бы она исчезла отсюда и не портила окружающим кровь.
Он неоднократно пытался пристроить эту бабушку куда-нибудь - хотя бы даже в реанимацию, просто полежать. Что тут такого? Везде лежат, даже под лестницей, была бы добрая воля. Реаниматолог лично зашикал на Васильева: "Ну ее на фиг! Она у тебя дышит сама, еще чего!" "Могу поставить трубку", - жалобно предложил Васильев. "Ну и поставь! А я - пожалуйста, дырочки обрежу у самых ноздрей, и ничего не будет видно…"
…В ординаторской была открыта форточка, и Александр Павлович с удовольствием раздувал ноздри. Слух его радовался пению птиц и прощальным завываниям бабушки. На тумбочке заклокотал чайник; Прятов прервал свое занятие и заварил чай - крепчайший, без пяти минут чифир.
Он только сделал первый глоток, как приятные звуки обогатились тревожными. Что-то кому-то кричала Марта Марковна, и кто-то отвечал ей визгливым, сварливым голосом. Послышался быстрый топот слоновьих ног, означавший, что старшая сестра сейчас войдет и сообщит Прятову какие-нибудь дурные новости.
Молодой доктор, Александр Павлович на лету схватывал основы коммунально-профессиональной жизни.
- Нет, вы только посмотрите, Александр Павлович, - Марта Марковна начала говорить еще из-за двери. - Пойдите и полюбуйтесь на вашего красавца, Александр Павлович, - пригласила она, явившись во всей полноте.