Трактирщики, известное дело, народ любопытный, цену новостям знают, как никто иной, и далеко не каждый день доведется увидеть храбрецов, сопровождавших в Новую Столицу клетку с самим Лланом, бешеным проповедником, много лет смущавшим умы вилланов. Не боясь греха, подбивал безумный поп людишек к бунту супротив законных господ. За то и гнить ему теперь в монастырских подвалах до скончания века; еще пусть Вечного благодарит, что особ духовного звания казнить заповедано.
- Каков он на вид, Ллан-то? Люди говорят, стра-ашен…
Сержант похмыкал, потеребил усы.
- По чести сказать, брат Мукла, так вовсе ничего особенного, старикашка и старикашка; вот только глаза… - Он вздрогнул. - Ладно, хватит об этом, не к ночи будь помянуто; а знаешь что?., а вели-ка подать еще вина, да гляди мне, самого наилучшего!
- Беспременно, господин сержант… Эй, Пепка, дурища! Жбан наилучшего вина господину капралу! А вот дозвольте еще вопрос, господин подпрапорщик…
Хоть и опытен был седоусый, хоть и повидал всякие виды, а не устоял перед грубейшей, вовсе ничем не прикрытой лестью. И то сказать: когда еще выпадет случай услышать в свой адрес столь уважительное обращение? - а выйдет ли еще выслужить вожделенную капральскую перевязь, то один только Вечный ведает; высокодостойный Магистрат Старой Столицы на повышения скуп.
Почему не ответить, тем более что вино еще не прибыло…
- Дозволяю, - благосклонно кивнул сержант.
- Слыхал я от проезжих людей, - Мукла значительно помолчал, - что-де и Вудри-душегубец отбегался… Врали, поди?
Седоусый прищурился.
- Правду люди говорят. Повязали соколика. Теперь не улетит.
- Дела-а… - потрясенно протянул трактирщик. - И что ж теперь? В Старой Столице казнить станут?
- Собирались. Но раздумали. В Вуур-Камунгу повезли.
- А что ж так?
- А он там поболе, чем в наших краях, нагрешил. Да и забоялся Магистрат. Вудри Степняк, он и есть Вудри Степняк, тут всякое случиться может. Даром, что ли, охраны к нему полсотни бойцов приставили?
- Полсотни?!!
- Эге ж! Да каких! Отборнейших… - Пузатый кувшин возник на столе, и седоусый мгновенно утратил интерес к беседе. - Ну, поболтали, пора и честь знать. Чей там черед Слово говорить? Твой, Огрызок? Приступай!
Прыщавенький солдатик вскочил; лицо его сделалось торжественным.
Всякий знает: чаша без Слова в глотку не идет; чем Слово хитрее да заковыристее, тем больше почета сказавшему. А почета юнцу хотелось, благо и веселая задумка была.
- Эту чашу я поднимаю за великого воина, за отца нашего и наставника, за славного сержанта Каттве, да живет он долго и счастливо, - уловив краешком глаза довольную улыбку на лице седоусого, Огрызок воодушевился. - Эй, ты, червь навозный! - косолапо протопав вдоль стены, сопляк навис над столом ночного гостя. - Ну-ка, быстро, на колени - и кланяйся, в ноги кланяйся господину сержанту!
Изо рта наглеца парнишки нестерпимо несло чесноком и зубной гнилью.
Гонец отстранился, и это весьма задело ландскнехта.
- На колени, кому сказано!
Гонец отложил в сторонку обкусанную деревянную ложку.
Подчиниться? Никак невозможно. Потомственному слуге дан-Баэлей, обладателю малого герба, негоже прогибаться перед хмельным наемником, ибо сие есть не только лишь своей, но и графской чести умаление. Отказаться? Гм-гм. Юнец-то хлипкий, дешевенький… но старшие, понятное дело, вмешаются, а против пятерых головорезов никак не устоять. Гонцу при исполнении нельзя переть на рожон: безопасность графского послания превыше всего. С другой стороны, если не обуздать наглеца сейчас же, драка все равно неизбежна - не сейчас, так позже.
Выход один…
- Смотри.
Дворянская цепь, извлеченная из-под сорочки, произвела должное впечатление, а гонецкий знак, серебряная бляха с оскаленной драконьей пастью, - тем более. Прыщавенький отступил на шаг и приосанился, словно перед собственным капитаном. Седоусый, вернув задницу на скамью, присвистнул. Трактирщик поцокал языком.
- Большая честь для "Трех гнуэмов", господин, - сообщил он, отвешивая гостю неуклюжее подобие поклона. - Смею спросить, отчего ты предпочел мое заведение имперскому посту?
- Часовые не впустили меня, - усмехнулся гость.
- Не впустили тебя, гонца графа Баэльского? - Почтеннейший Мукла был очевидно потрясен.
- Выходит, так.
- М-да, - хмыкнул седоусый. - Распустились в глуши, пьянь болотная. Их бы нашему капитану в науку, лягушками бы запрыгали через недельку. И что ж, господин, ужели ты этакое безобразие так и оставишь?
- И не подумаю, - заверил гость.
- А позволено ли узнать, куда едешь и по какой надобности? - Глаза трактирщика сияли откровенным, совершенно детским любопытством.
Гость молчал. Откликнулся седоусый:
- Не ответит он, хозяин. И правильно сделает. Нельзя ему, - вояка хмыкнул. - А мы и сами с усами, - широкая ладонь потеребила роскошный ус. - Сами угадаем; чай, не первый день на свете живем… Раз гонец при бляхе, стало быть, дело особое, графское, верно? - Он загнул большой палец и вновь приласкал ус, на сей раз правый. - Раз по Южному тракту едет, значит, стало быть, на юг, так? - Указательный палец лег поверх большого. - А ежели на юг, так куда? Ясное дело: либо в Новую Столицу, либо - к пустынникам, либо, сам смекай, к братьям-рыцарям. Иначе некуда. Верно?
- Верно, - подтвердил трактирщик, благоговея.
- Теперь так рассудим, - общее внимание воодушевило сержанта. - В столицу не с серебряными бляхами скачут. С золотыми. Сам видел. С пустынниками ныне размирье, да и не пройти сквозь пески в одиночку. Вот и остается из многого одно-одинешенькое. А скажи-ка, брат, - дружелюбно прищурился он, - выходит, свадебкой пахнет в Баэле? Решил-таки молодой граф сестренку с магистровым племяшом обручать?
- Умен ты, дядя, - беззлобно буркнул гонец.
- Да уж не без того, - покладисто отозвался сержант.
- А коли умен, так отстань от человека со своими побасками, - раздался хриплый низкий голос. - Видишь, на ногах уже не стоит господин…
Резко оглянувшись, гонец увидел у двери огромного детину в коричневой монашеской рясе. Скорее всего он выходил во двор по нужде, а вернувшись - так и стоял у входа, натянуто улыбаясь, словно пытаясь сгладить впечатление, произведенное его разбойничьим рыком. Плечи у монаха были широченные, белые крупные зубы сверкали даже в полумраке, а бороды, странное дело, не было вовсе - зато левую щеку украшал длинный шрам, напоминающий молнийку.
- Вечный учит нас милосердию, братия, особенно же - к малым детям, болящим и путникам. Господин сей скакал днем и ночью, исполняя приказ; он крепок духом, но телом изнемог, так пусть же хотя бы этой ночью он выспится. Оставьте человека в покое, бравые воины!
- И то верно, - согласился сержант. - Извиняй, господин. Доброй ночи…
Прочие вежливо поклонились, ниже всех - прыщавый юнец.
Уже поднимаясь по гнилой узкой лестничке на второй этаж, гонец внезапно придержал шаг, повернулся к хозяину.
- Скажи-ка, приятель, - понизив голос, спросил он. - Твой трактир - место надежное?
- Не извольте беспокоиться, господин, - торопливо зашептал Мукла. - Самому Рамме Горбатому плачу за охрану, и ваша плата тоже в стоимость постоя входит. Так что хоть тысячу златников при себе имейте…
- Я не о том. Ты знаешь людей, которых пустил к себе ночевать?.
- Ну… - хозяин замялся, соображая. - Селюки наши, местные; смирный народец, да и не проспятся уже до рассвета. Солдатики на заднем дворе лягут, в овчарне, ежели, понятное дело, тоже тут не свалятся…
- Ладно, - досадливо перебил гонец. Он знал: опасности нет. Никакой. Но устав, впитанный в кровь за годы службы и уже единожды сегодня жестоко обиженный, требовал своего. - Овчарня не в счет. В доме кто? И потрудись говорить внятно.
- Еще три монаха, в большой светлице, - все так же тихо, но уже гораздо разборчивее доложил Мукла. - Бредут из Ваальского аббатства к мощам и - Ттуки. Подорожная исправная, можете не сомневаться. Да и спят уже давно.
- Три монаха, - проворчал гонец, поднимаясь по темной лестнице - А тот, внизу, он что, тоже спит?
Вместо ответа трактирщик приподнял повыше тусклый масляный светильник, освещая второй этаж: уходящий вперед коридор с окнами, забранными густыми решетками, и двумя узкими дверями с другой стороны.
- Малая светлица, господин. Извольте, - сказал хозяин, отпирая левую.
Комнатка низкая и тесная, точно клетка, о которой болтали ландскнехты, как раз на одного человека. Очень чистенькая и бедная: всего убранства - табурет о трех ножках, охапка свежего сена, покрытая дерюгой, и толстопузый кувшин с водой. Узенькое, похожее на бойницу окошко выходило во двор, и снаружи в него косым крестом были вставлены два металлических прута.
- Дверь запирается на засов?
- Запирается, господин.
- Хорошо, ступай…
Когда бритая макушка Муклы исчезла в лестничном проеме, гонец придирчиво осмотрел задвижку. "Гнилая", - подумал он с неудовольствием и тотчас сам посмеялся над своей неуместной осторожностью. Но, впрочем, припер дверь табуретом.
Поднял кувшин, выпил холодной, до ломоты в зубах, колодезной воды.
Достав из поясного футляра тонкий свиток с алой печатью на витом шнуре, бережно уложил графское послание в изголовье. Стянул сапоги. Несколько мгновений постоял босиком у окна, наслаждаясь прикосновением прохладных досок к ноющим подошвам, а затем, полюбовавшись вволю бесящимся, совершенно бессильным против могучих стен ливнем, осенил себя знаком Вечного и улегся на сенную подстилку.