Сообщил затихшей толпе вину, кратко перечислил улики и доказательства, и, откашлявшись, внезапно севшим голосом огласил приговор:
- Задержанный господин Зигурд Говарди, ранее причисляемый к касте достопочтенных купцов, обвиняемый в умышленном нанесении смертельного вреда господину Рамону Элизонде, также принадлежащему к достопочтенным купцам, признается виновным после тщательного рассмотрения всех обстоятельств дела.
Обвиняемый чистосердечно признался в содеянном, но по Кодексу Веса, преступления, касающиеся лишения жизни, наказываются по древним законам.
Убийцы ни помилованию, ни смягчению участи не подлежат. Итак, Зигурд Говарди приговаривается к усекновению ушей и к растерзанию на части, путем привязывания к пяти лошадям, из-за отсутствия в данном месте должного количества единорогов.
Обвиняемый побледнел, но встретил приговор достойно, как и до этого держался на допросе. Лишь поймав взгляд де Балиа, неловко дернул щекой, сглотнул комок, застрявший в горле и снова замер в неподвижности. Его не приходилось удерживать охранникам, как многих казнимых до этого. Палач приготовил свои зловещие инструменты для совершения казни. Охранники привели лошадей, которые рвались с поводьев. К Зигурду подошел пастырь, спросил о последнем желании. О покаянии и отпущении грехов и речи быть не могло, потому что лишающийся жизни с усекновением ушей после казни принадлежал Хрону, а тот в смирении и покаянии не нуждался. Арестант пожелал, чтобы его людей беспрепятственно отпустили с земель Торга, разрешив продать все, что смогут. Затерявшийся в толпе Малик, сморгнул набежавшую слезу. Наемник, последний раз плакавший в далеком детстве, был растроган такой неожиданной заботой. По закону все имущество казненного, включая наторгованное, поступало в казну, если не будет особого распоряжения. Де Балиа объявил последнюю волю "особым распоряжением". Затем бывшим купцом занялся палач. Его имя вымарали из списков живущих в Мире. Казнимому быстро, одним легким движением остро наточенного ножа отрубили уши. Кровь хлынула на выбеленные солнцами доски помоста, на котором ранее оглашались имена лучших купцов. Палач решил не затягивать мучения смертника и, якобы неловким движением, задел артерию на шее. Бывший купец быстро терял кровь, а с ней и сознание. Он уже был в полубеспамятстве, когда его руки, ноги и голову привязывали к креплениям на упряжи лошадей, отчаянно сопротивляющихся, роняющих пену с взмыленных морд. Толпа уже не шумела. Несмотря на очевидную виновность, казнимый был кровником доброй половины присутствующих, и они не могли не сочувствовать собрату. Когда подручные палача отпустили рвущихся лошадей, все ахнули испуганно. Взбешенные животные понесли слаженно и в одну сторону, но потом, хрипя от страха, начали разбегаться. Крепления, на которых болталось тело, натянулись, как струны. Потом послышался едва различимый хруст, и от туловища начали отделяться конечности. Кровь хлынула из обнажившихся ран.
Вот уже четверка освободившихся лошадей, покрытые пеной, понеслась, высоко поднимая копыта. Изуродованное тело волочилось за тем скакуном, которому не посчастливилось больше всех - к нему привязали голову, которая крепко держалась на шее, он остановился, хрипя. Последовавший за казнимым палач, привел испуганную лошадь на площадь. Останки отвязали. В искалеченном теле еще теплилась жизнь, вытекая с последними каплями крови. Раны от оторванных конечностей забились песком и грязью. Де Балиа стремительно подошел к умирающему, присел рядом, положил истерзанную голову на колени. Бывший купец открыл мутные глаза, полные невыносимого страдания и прошептал: "Убей…"
Весовщик подал знак палачу, который незамедлительно довершил свою работу.
Собранные вместе части тела казненного сложили на помосте, приготовив останки к захоронению, которое выполнялось палачом в присутствии весовщика в одинокой могиле, с указанием лишь номера на посмертной табличке.
Наскоро собравшись и уложив в корзину расчлененный труп, палач, снявший свой багровый рабочий костюм и весовщик - все в том же сине-черном одеянии поспешили на поиски места последнего упокоения. Далеко уходить не стали, когда Торговище скрылось из виду, и во все стороны виден был только песок, нашли укромное местечко возле чахлых зарослей пустынных кустарников. Вырыл палач небольшую могилу. Останки сложили, положили каменный знак с номером дела, по которому вынесен смертельный вердикт, а потом также быстро забросали влажным песком. Посидели, молча, набираясь сил перед обратной дорогой.
Солнца поднялись в зенит и беспощадно жгли все окружающее, превращая воздух в зыбкое горячее марево. Весовщик и палач поочередно освежились из предусмотрительно захваченной фляжки, и уже было засобирались в обратную дорогу, как с закатной стороны показалась одинокая худощавая фигура. Горячий воздух сделал контуры идущего нечеткими, слабо различимыми даже тогда, когда расстояние между ними существенно уменьшилось. Казалось, что волосы путника пылают, а из глаз сочится кровь. Весовщик вздрогнул, вспомнив ночные видения.
Быстро приближающегося незнакомца окружала волна еще горячее, чем воздух, разлившийся по пустыне. Вскоре странник подошел к сидящим почти вплотную, и они увидели, как он странно бледен, темнобород, голова окутана дымно-пылающим ореолом, очень худ и обнажен. Да что там худ и наг, незнакомец был практически лишен кожи, кусками покрывающей лишь гениталии и часть лица. Глаза начисто лишены век, с навечно вытаращенными глазными яблоками, нос провален. Губы же напротив, словно бы принадлежали какому-то другому чувственно-сладострастному мужчине - малиновые, пухлые, чуть вывернутые наружу, слегка влажные, так и манящие прикоснуться к ним. Руки лишены кожи, а ногти длинные, холеные, ухоженные, только почему-то желтоватого цвета и выгнуты вверх. Подошел вплотную, молча протянул окровавленную ладонь, коснулся палача и тот попросту растаял, оставив после себя фляжку, и быстро впитываемую жадным песком лужицу влаги. Весовщик прожил немного дольше, простояв в безвольном оцепенении до той поры, пока пришедший не поднял останки казненного из могилы, и не сложил их на небольших расстояниях от тела. Де Балиа услышал, как, проделывая свою странную работу, незнакомец бормотал себе под нос. Напрягши слух, Брант разобрал, о чем шла речь. Говорил он, что вот-де не послушался купец, не пошел сразу, а теперь собирай его по частям, а ну как плохо получится и уйдет купец в вечность мало того, что без ушей, так и еще без каких-нибудь более важных частей. Уложив свою добычу, властелин зла обернулся и увидел лицо весовщика… Де Балиа не стало в тот же миг. Хрон снова принялся за прерванное занятие. Обошел несколько раз останки и позвал сиплым, надтреснутым голосом:
- Морган, Морган, вставай, друг мой, при мне можешь не валяться, как собака дохлая. Твое превращение должно быть завершено, мы с тобой должны успеть подружиться и пойти, обнявшись, как два вояки, после кружки пенной.
Изуродованные конечности зашевелились - каждая по отдельности, сползаясь к туловищу, зрелище было то еще. Хотя был в этом и какой-то извращенный комизм - ползущая по песку рука, которая передвигалась за счет того, что пальцы тащили ее за собой… После того, как конечности слились с туловищем, мертвая голова открыла помутневшие глаза, моргнув несколько раз. Затем казненный вздохнул, повел плечами, все части его остова с хрустом встали на место, поднялся, тяжело опираясь на непослушные ноги. Открыл веки, все еще покрытые смертной тенью, и до сих пор мертвыми глазами уставился на своего повелителя - отныне и во веки веков.
- Самое время тебе мне в верности поклясться. Повторяй за мной "Жизнь за тебя отдам, твое темное величество!"
Смиренно стоял бывший купец, слишком оглушенный последними событиями, случившимися так быстро, лишь таращил глаза на владыку зла. Хрон что-то говорил, говорил, говорил… Слова не пробивались сквозь пелену замутненного сознания, видно только было, как шевелятся пухлые губы говорившего. Хрон поднял руку, и Зигурда, который в этом Мире не мог быть Зигурдом, начала бить крупная дрожь. В голове словно что-то щелкнуло, прояснилось, слова стали слышны, и окружающая пустыня выглядела вновь такой же, как раньше. Губы умершего зашевелились, повторив едва разборчиво:
- Жизнь за тебя, твое темное величество.
Казненный услышал, как черный человек сказал медленно, повторив несколько раз, терпеливо и не повышая голоса - будто бы объясняет что-либо сложное малым детям:
- Вот умница. Мальчик мой, теперь тебя зовут Морган. Эти презренные людишки вычеркнули тебя из всех своих книжонок, словно тебя и не было. Всего-то за какого - то плюгавенького надоедливого купчишку! Вот мерзавцы, да?! Теперь ты мое дитя.
Посему я нарекаю тебя Морганом. Кто я, ты уже знаешь и почему я здесь, полагаю, объяснять не придется. Сейчас будет немного больно, придется потерпеть. Больнее, чем было, тебе уже не будет. Ну что тебе стоило, сказать ночью, что ты теперь со мной и послать своего этого Торга ко мне опять же. Уже все было бы позади. Ну да ладно, я сегодня добрый. Приступим.
С этими словами, Хрон потер ладони друг о друга, взмахнул ими, как музыкант.