Мальчика назвали Кир, он рос-подрастал, переболев всякими детскими недугами, пополз, а потом и пошел, начал лепетать, познавая окружающее по - своему. Особое видение мира проявилось тогда, когда Киру попался в руки карандаш. Мальчик начал рисовать, и рисовать так, что те, кто видел рисунки, могли только восторженно крутить головой. Лентина не сомневалась, что у мальчика рано или поздно обнаружится какой-нибудь талант - единственный в Мире потомок кланов астрономов и каменщиков обречен вырасти особенным. Да, конечно, он был иным, чем все остальные дети, как и предрекала повитуха, но теперь мальчик становился особенным иным. Листики с его рисунками Лентина хранила, складывая вместе, мечтая подкопить денег, чтобы нанять учителя, который смог бы огранить талант маленького художника. Засыпал с карандашом в руках. Мать в нем не чаяла души. Растила, холила и нежила, как могла. Отрывая от себя куски сна, души.
Недоедая и недопивая. Джурий, увидев рисунки сына в первый раз, выпил на радостях и начал учить мальчика рисовать, вырывая карандаш и бормоча: "А вот смотри, как надо, а так ты только бумагу переводишь". Кир, поначалу обрадовавшийся тому, что папочка решил с ним поиграть, недоуменно смотрел некоторое время на возню отца с карандашом и бумагой, потом отвернулся, сильно втянув воздух носом, и с тех пор, если и рисовал, то втихую - так, что никто не видел и не знал об этом, даже мать.
Долгие четыре года терпела Лентина мужнины пьяные сопли и постоянное безденежье, долгие эти годы мыла-убирала-варила, стирала, кормила, не жалуясь, молча. Лишь иногда, среди глубокой тьмы ночной, стиснув зубы, роняла горючие слезы, стиснув зубы, чтобы не разбудить мерно похрапывающего супруга, от которого несло перегаром. Время растянулось, дни казались бесконечными, восходы-закаты случались редко и полыхали яростно, страшной, хроновой красотой освещая города Мира. Однажды чаша терпения Лентины переполнилась - пришлось выйти на работу, соседка помогла, подсказала, что в прачечной нужна гладильщица, деньги хоть и небольшие, но все ж хоть какая-то копейка. Как-то по случаю днем забежала домой. Глянь, а ребенок один сидит посредине комнаты, штанишки мокрые, икает, голодный, глазенки зареванные и напуганные. А папаши нет.
Захолонуло сердце, схватила сына - а ну как что случилось с мужем, кинулась во двор у соседей спросить. Не пришлось, сидит неподалеку, разглагольствует, как ни в чем не бывало, во дворе с мужиками покуривает, беседы беседует, анекдоты им травит. Ни слова не сказала и тогда Лентина. Молча сгребла вещички, свои да ребенкины. Собиралась, не слушая бормочущего какие-то оправдания теперь уже бывшего мужа: "Мол, ты не понимаешь ничего своим мелочным и склочным бабским умишком. Я работу искал, договаривался уже про зарплату, а тут ты подскочила, напугала глазищами своими всех, как я с такой женой могу работу найти? А? Бьюсь с вами, бьюсь, стараюсь, пытаюсь, а ты ничем мои старания не оцениваешь…" Развернулась Лентина молча, влепила ему от всей души пощечину, зажегшую алый отсвет на небритой щеке. Оторопевший Джурий остался посреди опустевшей комнаты, потирая щеку, яростно скрипевшую под рукой недельной щетиной.
С мальчиком на руках сходила в прачечную, сказала, что работать здесь больше не сможет по семейным обстоятельствам, получила расчет. Пробегав светлое время дня, все свои городские дела устроила, продала кое-какие безделушки, которые хранила на такой вот черный день. Кир, переодетый, накормленный и довольный, то ковылял рядом, то ехал на ее руках. Уже ближе к закату договорилась с возницей, что выдвигался в Блангорру, откуда можно добраться до самого края Мира, а то и за край. Со следующим рассветом, полыхавшим в полнеба и вспыхивающим еще ярче с каждым восходящим солнцем, они уже катили в наемной колымаге с двумя скромными узелками в руках. Счастливый Кир ехал у матери на коленях. Счастливый оттого, что он едет - неважно куда - главное, со своим самым любимым человечком, с мамой. Счастливый в своем сладком неведении того, что произошло, того, что он - не такой, как все дети, что - иной. Направлялись они теперь туда, откуда так стремилась сбежать Лентина, где ей было прежде так тягостно, пусто и тесно. А вот теперь, развевая прах сгоревших мечтаний, с маленьким сынишкой, решила вернуться в Турск, домой. На сердце было муторно, скорбно. Но где-то в самой глубине души зарождалась новая надежда на счастье, которое ждет где-то, может быть за этим поворотом, а может за другим, чуть подальше…
В это время, потрясенный Джурий в искреннем недоумении все еще бродил по опустевшему дому, посидел, покурил - благо никто над душой не стоял, и не бурчал: "…не кури дома, ребенок же здесь, и пахнет табачищем твоим, все занавески провоняли…". Собрался и пошел снова к той теплой компашке, которая всегда собиралась в тени деревьев, возле деревянного столика и соображала, чем бы таким заняться. Его встретили радушно, похлопывали сочувственно по спине: "Что, мегера твоя, взбучку устроила? Вот бабы, подумаешь, малец один остался. Взрослый уже, нечего с ним возиться. Вот делов-то! Орала, небось? Не может мужик уже и во двор выйти. Смотри-ка, она же тебе и курить в доме запрещала, да? Вот же стерва… А еще говорят, что эти астрономовы девки в замужестве хороши, и тут врут! Ну, ты ей показал, кто в доме хозяин?"
После такого дружеского участия Джурий воспрял духом:
- А то, катится теперь она к своему папаше, да и пусть валит, а то смотрите-ка!
Вкалываешь на них, понимаешь, а они не ценят. Вот пусть теперь, поищет куда приткнуться, пусть на кулак сопли одна мотает, поймет, чего лишилась. Кому она теперь нужна с мальцом! Все ей на блюдечке же подавал. Цаца какая! Пойдем, мужики, начало моей свободы отмечать!
Теплая компашка быстро скинулась по денежке, сгоняли в лавку гонцы, накупили снеди-пойла. Привели незаконных девок - ииии, веселье! Пока не кончились припасы. Пока взбешенные соседи не привели бабку Иранию полюбоваться на сыночка. Отец к тому времени уже умер - болел тяжело, но сгорел быстро. Мать поохала, поахала, повозмущалась вероломством бывшей снохи
"…доверила ей самое дорогое, что было, сына своего, а она вот так, неблагодарная, сбежала. Бросила мужа! Вот тебе и астрономова дочь, благородная кровь. Получила, что хотела и сбежала…" Матери - они ведь всегда матери, и никогда не будут порочить свое дитя. Всегда пожалеют, даже если дитя - полнейший мерзавец, и самый в Мире бесполезный человечишко. Домишко, в котором прожил свою недолгую семейную жизнь Джурий с семьей, отмыли и вернули хозяевам. В голову как-то и не пришло, что надо бы найти беглянку, бывшей супружнице выслать хоть денег, для мальчонки, на прокорм. Сама ушла, вот пусть теперь, как хочет, так и выкручивается. Вернулся Джурий под маменькину крышу, где в это время сестрица уже жила-поживала, с новым мужем. Дела у Джурия вроде бы пошли на лад, жениться еще раз он поостерегся, так ходил к одной, желание потешить. А вот к весовщикам регистрироваться - "…увольте, не могу же я сердце на части рвать. Я их так любил, а они со мной все время поступают, как с последней сволочью. Детей и тех забирают, будто бы я о них позаботиться не могу. Всегда пытаюсь, пытаюсь, а моих попыток никто не оценивает. Все в дом нес, старался, да кто их, этих дурных баб понять сможет".
Прошел год, такой же тягучий, как и предыдущие. Джурий помаленьку работал, помаленьку пил, помаленьку с бабами развлекался. Стройки-то всегда были, есть и будут. Посему и каменщики никогда без дела не останутся. Да вот тоска начала забирать Джурия в плен, жизнь стала казаться пустой и никчемной. Долгими вечерами, когда уже выпито все, уже и курево не лезет, еда не впрок, а и бабенка рядом посапывает, насытившись всем, что он мог предложить. Соседская, неприхотливая, вечно в засаленном халате забегавшая то за куревом, то опохмелиться, то соли просила, то кусок еще какой. Когда Джурий вернулся домой, так она и вовсе повадилась - иногда неделями жила, неплохая так-то она, только вот мылась крайне редко. А Джурий, приученный Лентиной к чистоте, иногда и смотреть не мог на чумазое и благоухающее всеми ароматами естества тело своей нынешней сожительницы.
Вспоминалось все, что было раньше, и тоска накатывала, что потерял где-то он что-то важное и нужное. Становилось все тоскливее и не радовало уже ничего.
Выпитое не шло впрок. С выпивки падал теперь он и засыпал, проснувшись, помнил лишь последнюю рюмку перед сном, и снова такой же день и такой же вечер. А наутро трещит голова и противной кажется папироса, первая, закуриваемая утром.
Пристрастился было к кафэо, да дороговат напиточек, не по его средствам.
Встряхнулся, встрепенулся, а через неделю снова затосковал - заныл. Выпив, сидел, нахохлившись над стаканом, роясь в воспоминаниях, пытаясь что-то найти и подливая в стакан еще и еще. Скоро стали мерещиться всякие картинки непонятные.
Выгнал соседку, прибив напоследок, чтобы неповадно было ходить больше к ним.
Мать и вовсе забеспокоилась, приводила и бабок-колдушек, и к повитухам водила, да все без толку. Уныние и тоска, грусть и пепел, жить не хотелось. На работу уже и не ходил - лень было, чекушку всегда мог занять булочник, который подторговывал из-под полы выпивкой. А рассчитывалась мать - хлеб-то все равно покупала, и чтобы не было стыдно перед людьми за сына, отдавала его долги, стоило только кому-то напомнить о них.