Толпа подхватывает смех, вся площадь корчится от такой смешной шутки. Бывший Магистр, а теперь вновь мужчина по имени Торнвальд, уже перестает ощущать что - либо. Он смеется, смеется вместе со всеми страшным хриплым смехом. От этого жуткого зрелища смех застывает в горле зрителей, они начинают пятиться и показывать отвращающие знаки, перешептываясь, что в него вселился Хрон.
Кровавые слезы выступили из испещренных красными прожилками глаз, все больше и больше выпучивающихся из глазниц. Палач, легонько взмахнув остро наточенным ножом, лишил казнимого ушей, подручные в тот же момент упрятали их в специальную шкатулку. Невидимый для всех Хрон вытащил уши на ладонь, бормоча под нос, что-де, вот вам они за ненадобностью, а мне нужнее. Кровь из образовавшихся ран закапала на помост. Лицо побагровело. Переломанные конечности судорожно задвигались, потоками на эшафот хлынула кровь.
Умирающий побледнел, словно вытекающая кровь уносила все краски, и начал раздуваться, увеличиваться в размерах. Колесо, к которому был привязан узник, хрустнуло и сломалось под телом, которое двигалось судорожно в агонии.
Изогнутые под странными углами конечности выплясывали с бешеной скоростью.
Онемевшая толпа притихла, но не расходилась, жадные до зрелищ свободнорожденные горожане боялись вздохнуть, чтобы не пропустить ни единого движения. Придумывая, как и кому будут завтра рассказывать о дивном диве, приключившемся на казни. Страшный вопль раздался с эшафота, тело продолжало расти, становясь кроваво-черным. Кожа лопалась и слезала кусками, оставляя видимыми истерзанную плоть и выпиравшие кости, которые увеличивались и в длину и в ширину. Ничего человеческого уже не было в том, что увеличивалось и росло там, посредине площади. Палач и подручные давно в страхе разбежались.
Взметнулись над обломками колеса огромные кожистые крылья, поднялась голова с парой громадных глаз, вертикальные зрачки которых со злобной усмешкой оглядели стоявший неподалеку люд. Кто-то икнул в наступившей тишине, громыхнул раскат далекого грома, полыхнули зарницы по всему горизонту. Гигантский черный дракон проломил деревянный настил эшафота и как-то по-птичьи перебирал когтистыми лапами, пытаясь выбраться из этой ловушки. Взмахнул крыльями, поднялся в воздух, рыкнул для острастки. Подействовало моментально - странно всхлипнув, толпа начала разбегаться. Кто куда, в разные стороны, топча, ломая друг другу ноги.
Дюжие мужики, рыдая, бежали к храму, не замечая препятствий. Один из бежавших, судя по виду, грузчик, на бегу ударился головой об столб, и в ужасе не мог сообразить, что надо бы обогнуть его, а так и продолжал биться, пока не разбил себе голову и не упал замертво. Храмовые пастыри выглянули было посмотреть, и тут же начали закрывать свои резные врата, дабы уберечься от скверны, которая царила на площади. Лишь пастырь-настоятель смог остановить панику среди монахов, приказав "открыть врата и держать таковыми до поры, пока последний страждущий не войдет в них, и только тогда закрыть накрепко". Велел также всем монахам пройти в молельню и вознести Семерке вопль о помощи и прощении грешников.
Люди, набившиеся в храм, дрожали, рыдали от пережитого. Монахи, как могли, успокаивали нежданных гостей. Тем временем, за пределами храма происходили странные и страшные вещи. Оставшийся на опустевшей площади жуткий ящер, взмахнул кожистыми крыльями и, выдохнув зловонное облако, набрал высоту, выбираясь из-под обломков строений, который задевал при полете. Прильнувшие к окнам любопытные, наблюдавшие за происходящим, погибли в страшных муках от смрадного дыхания и пламени, исторгнутого мощной глоткой. Площадь была разрушена, дома горели, камень, которым были замощены площадь и близлежащие улочки, расплавился от немыслимого жара и стал вязким. Парящий черный ящер облетел Храм, пытаясь разрушить и его, но, видимо, запасы пламени в превращенном теле невелики, и поэтому он, мотнув недовольно пятирогой головой, ударом хвоста накренил символ Семерки, бывший на вершине Храма, и полетел прочь. Выискивая голодными глазами, чем бы поживиться.
В ту же секунду Магистр очнулся в своей спальне, сидя среди скомканных простыней, залитых потом, схватился за уши. Очнулся со сдавленным криком, огляделся, хотел крикнуть, чтобы принесли еще вина. Но сдержался и снова чуть не завопил, как девка от ужаса. Комната по-прежнему была озарена багрово-черным пламенем, исходящим от Хрона. Властитель зла усмехнулся:
- Теперь ты можешь предложить мне в дар свою жизнь. Сам скажешь или повторять за мной будешь?
Магистр ошарашено воззрился на темнобородого.
А что ты думал, так все тебе задарма будет, как и раньше? Повторяй, ну: "Жизнь отдам".
- Жизнь отдам за тебя, жизнь за тебя, господин, - слова застревали в глотке, но пришлось говорить.
- Пока мне так удобнее, ты останешься на своем посту, и ни одна живая душа не прознает про твою истинную сущность. До поры до времени. Истинный пастырь мирских душ, - глумливо хохотнул, - Теперь прощай.
И исчез, оставив за собой лишь едва ощущаемый запах раскаленного металла и сырого мяса. Шепотом донеслись до Магистра слова: "Превращение твое всегда будет мучительным, произойдет оно, если назовут тебя твоим тайным именем - Киар. Я называю тебя так ныне и навеки по праву властелина. Береги имя свое в тайне - оно хранит теперь твой истинный облик. И берегись, в ночь полных лун, не позволяй смотреть на себя ни в какую отражающую поверхность, и сам не смотри - пуглив род людской".
Изможденный правитель увидел второй раз за ночь, как светлеет небо, но на этот раз рассвет был розовым, светлым и неторопливым. И надежда на то, что все обойдется, что ВСЕ боги милостивы к нему - даже Хрон, вспыхнула в сердце, и заставила встать и начать свой день, как и много других до этого.
Глава 6
Каменщик
Когда в семьях рождался мальчик, родители в первые часы жизни младенца чувствовали себя неуютно. Ибо могла печать крови примовской проявиться в любом уголке Мира и закинуть невинного младенца в Пресветлый дворец. А родителям оставалось лишь слабое утешение, что отныне их отпрыск становится всемогущим под семью солнцами. Семерка больше детьми не благословляла, лишь на старости лет получали родители небольшую денежку от правителей, за принесение жертвы на "алтарь Отечества". Кхм. Слабое утешение для матерей, рыдающих в подушку, у которых горела, каменея, наливающаяся ненужным молоком грудь. Не достойны они вскармливать будущего Прима. Матерям этим потом долго слышался плач отнятого во благо всех младенца. Нигде, ни в законах, ни в Кодексах не записано было, как поступать с теми, у кого родился сын, правитель по крови. Вот так и забывали про них. Отцы и матери седели, слабели, старели, ненужные никому. Без поддержки, любви и помощи от своих наследников, потому как после царенка, дети в этих семьях рождались редко. Прима-кровь несла за собой проклятие - дальнейшее бесплодие для своих родителей. Такие вот дела…
Счастливой была семья Ирании и Алекса Периханов. Женились по любви, без принуждения. Поселились в Щедрино. В положенный срок Ирания забеременела. Счастливы были оба. Через семь месяцев родила благополучно мальчика, со страхом ожидали мать и свежеиспеченный отец - что скажет слова предсказания и все, был мальчик и нету. Но младенец лишь попискивал, требуя молока. Вздохнули родители, да и вновь жизнь их покатилась своим чередом.
Мальчонка родился прехорошенький, назвали его Джурием. Отец Алекс был каменщиком, зарабатывал прилично, его строения отличались изяществом и, в тоже время, добротностью и основательностью. Семью обеспечивал пусть не так, как всякие кастыри, но все же в достатке. Через какое-то время родилась у четы еще и дочурка, назвали которую Аньяной. Росли детки, подрастали. Обычные детки, слава богам. Обучили всему, что сами знали, потом к учителям ходили - грамоте учились. Подросшего Джурия отправили в Зордань - мастерство отцово изучать, совершенствуя врожденные умения. Мать Ирания писала красиво, ее часто ко всяким ученым мужам приглашали - труды их записывать для будущих поколений, она Аньяну учила искусству писания. От сына приходили весточки, частенько учителя жаловались, что мастер бы вырос хороший, только невнимателен и разболтан, больше любит болтаться по улицам да языком чесать, чем постигать и изучать. А Аньянка все бы красовалась перед зеркалом, наряжалась в материны платья. Иногда высказывала такое, что родители просто диву давались - откуда берет такое? Вот как-то заявила, что стала бы она, наверное, когда вырастет незаконной дамой, в тиманти пойдет - им-де ничего такого тяжелого делать не надо, учиться не надо, работать не надо. Сиди, наряжайся, да свиданий жди. А потом за свидания, не напрягаясь, еще и денежки получай. Так и выросли детки.
Сын вернулся с учебы, вроде бы неплохо обучился, нашел работу - дома изнутри украшать, где лепнину, где стены тканями дорогими обтянуть, ну да много всяких премудростей - женился на дочери осевших в городе кочевников, Малине. Аньяна вроде тоже, замуж вышла, да только к весовщикам не пошла, без записи жила.
Матери с отцом сказала, что потом как-нибудь. Затем выгнала сожителя - поперек сказал, в сезон-то дождей! - нашла другого, третьего. И на пятом-десятом только "как-нибудь" случилось, пошла она к весовщикам, записали семью в реестры.
У Джурия с Малиной-кочевницей родилась дочь. Назвали ее Лореной. Жили, поживали. Джурий работал, где мог. Мог и хижину подлатать, а мог и дворец изукрасить. Иногда прикладываясь к бутылочке - то на радостях, то с устатку.